Фрэнсис Вилсон - Застава

— Магда! Все будет в полном порядке — вот увидишь! Все будет хорошо, ты сама скоро убедишься в этом! И тогда ты еще скажешь мне спасибо. Не презирай меня, Магда!

Но Магда презирала его. Она поклялась, что будет ненавидеть его до конца своей жизни. Это была ее последняя мысль, а потом она лишилась чувств окончательно. И на этот раз надолго.

Неопознанный мужчина при сопротивлении аресту был застрелен и свалился в пропасть. Ворманн видел довольные рожи эсэсовцев, возвращающихся в замок. И еще он заметил страх и смятение на лице профессора. И то, и другое легко было объяснить: эсэсовцы застрелили безоружного человека, что им и раньше приходилось делать не так уж редко, а профессор, наверное, впервые в жизни стал свидетелем такого бессмысленного убийства.

И только злое и расстроенное выражение лица Кэмпфера не поддавалось никаким объяснениям. Они встретились на середине двора.

— Всего один человек? Из-за этого столько стрельбы?

— Люди нервничают, они уже на пределе, — пояснил Кэмпфер, из чего следовало, что он и сам едва сдерживался. — Не надо ему было пытаться бежать.

— А зачем он вам так понадобился?

— Еврей считает, что он много знал о замке и скрывал это.

— Мне кажется, вы забыли предупредить его, что собираетесь только допросить.

— Все равно была попытка к бегству!..

— И конечный результат таков, что сейчас вы ни на йоту не приблизились к разгадке всех тайн. Вы, наверное, перепугали бедолагу до смерти. Естественно, что он бросился от вас наутек. Зато теперь он вам ничего уже не расскажет. И ни вы, ни ваши люди никогда ничего не узнаете.

Кэмпфер повернулся и зашагал по направлению к своей комнате, так и не удостоив капитана ответом. На этот раз презрение и злость, которые испытывал Ворманн при встрече с ним, так и не выплеснулись наружу. Капитан был сейчас на удивление спокоен. И еще ему хотелось подать в отставку.

Он стоял и наблюдал, как солдаты, не занятые на постах, постепенно разбредаются по своим казармам. Всего несколько минут назад, заслышав стрельбу возле замка, он быстро привел их в боевую готовность и расставил по огневым точкам. Но никакого боя не последовало, и теперь они, казалось, были даже расстроены. И это можно было понять. Ему и самому хотелось настоящего боя с настоящим врагом из плоти и крови, которого видно и слышно, в которого можно стрелять и попадать, если как следует целиться. Но их враг оставался невидимым и неуловимым.

Ворманн повернулся и решительно направился к лестнице, ведущей в подвал. Сейчас он должен снова спуститься туда. Последний раз. И при этом один.

Брать с собой никого нельзя — никто не должен быть посвящен в его страшные подозрения. Особенно теперь, когда в мозгу прочно засела мысль об отставке. Нелегко было прийти к такому решению, но он, похоже, сделал свой выбор: он уйдет в отставку и не будет больше иметь никакого отношения к этой войне. Наверное, того же хотят и его партийные начальники из Генштаба ОКХ. Но если кто-нибудь хоть краем уха услышит о его подозрениях относительно того, что происходит в нижнем подвале, его уволят, как душевнобольного. Но он не позволит этим нацистам запятнать его имя безумием!..

Грязные сапоги и разбитые пальцы… Сапоги и пальцы… Да, похоже, разум действительно начинает оставлять его. Но, с другой стороны, в глубине этого подземелья действительно скрывалось нечто, не поддающееся никакому разумному объяснению. Иногда капитану казалось, что он догадывается, в чем тут дело, но он боялся даже произнести это вслух или хотя бы мысленно представить себе то, что могло открыться ему в нижнем подвале. Его мозг просто отказывался рисовать ему подобные картины, и мысленные образы того, что скорее всего предстояло увидеть, расплывались, будто он наблюдал их через бинокль со сбитой фокусировкой.

Капитан вошел в арку и начал медленно спускаться вниз по знакомым ступенькам.

Слишком долго он смотрел сквозь пальцы на вермахт и на всю эту войну, которая, не успев начаться, уже изжила себя. Но проблемы, с которыми он столкнулся в последние годы, без посторонней помощи уже никак себя не изживут и никуда не исчезнут. Это стало теперь вполне очевидно. Сейчас он прекрасно осознавал, что все зверства, которые ему приходилось видеть на этой войне, были не просто временным помрачением рассудка. Но ему страшно было признаться себе в том, что в этой новой войне несправедливо буквально все.

Теперь он понимал это, и ему было мучительно стыдно, что он позволил вовлечь себя в грязную бойню.