Фрэнсис Вилсон - Ночной мир

Вдруг что-то щелкнуло у Хэнка в мозгу. Он почти слышал, как ломаются и исчезают куда-то основы его разума. И это было к лучшему. Он был рад этому разрушению.

Да. Рад. Перед ним открылась совершенно новая перспектива. Там, на земле, все живое погибает. Погибает и разрушается. Все, кроме Хэнка, с ним все по-другому. Хэнк жив и останется жить в них — своих детях.

Он так долго желал этого, и вот это случилось. Это его дети. Они росли в нем. Насыщались им. Сделали его частью себя. Он будет продолжать жить в них, когда все, включая этого лейтенанта полиции и двух его гнусных подручных, умрут.

Если бы только он мог засмеяться!

Теперь он с гордостью наблюдал, как новые выводки его детей дюжинами вылуплялись из разорванных тканей его тела и, свертываясь в клубки, резвясь, ползали по нему. До чего приятно было смотреть, как они вылупляются, ползают, вытягивают свои тонкие, длиной в фут тельца, набираясь сил перед тем, как выбраться на поверхность и присоединиться к большой охоте. Некоторые из них сцепились, хватая друг друга клешнями.

«Не ссорьтесь, дети мои. Приберегите силы для того, кто на поверхности».

Тут еще двое вылезли из его горла — из разорванных остатков артерий, по которым добрались сюда. Они уставились на него, двигая головой вперед-назад, словно перед заклинателем змей.

«Да, дети мои, — хотел он сказать им, — я ваш папочка и очень вами горжусь. Я хочу, чтобы вы…»

И тут они сначала отпрянули, а потом совершенно неожиданно ринулись на него и, выбрав каждый по одному его глазу жадно вонзили в его свои клешни.

«Нет! — хотел он сказать. — Я ваш папочка! Не ослепляйте меня! Чем же я буду смотреть, как вы растете, если вы съедите мои глаза?»

Но непослушные детки не обратили на его слова никакого внимания. Они вгрызались все глубже, глубже, глубже…

Если бы только он мог закричать!

Телевизионный канал.

(Пустота в эфире.)

Мауи

На остров опускалась ночь.

Джек стоял в гостиной и разглядывал сотворенную Моки гигантскую скульптуру. Чем темнее становилось в комнате, тем отвратительнее казалась она ему. А проникающая снаружи нестерпимая вонь гнилой рыбы усугубляла отвращение. Скульптура была настолько гнусной, что возникало желание разнести ее на куски, из которых она состояла.

Он обернулся на шорох за спиной и увидел Калабати, выходящую из спальни. Одна. Наконец-то! Ее темные глаза взволнованно сверкали, когда она подходила к Джеку. Пройдя мимо него, она вложила что-то ему в руку — какой-то теплый, увесистый металлический предмет. Он посмотрел.

Ожерелье.

— А что с Моки? — спросил он.

Она жестом велела ему следовать за ней на ланаи.

— Он теперь носит твою подделку, — прошептала Калабати, когда они встали у перил.

— И он по-прежнему…

Она кивнула, и оживление в ее глазах сменилось мукой.

— Он все такой же.

— Мне очень жаль.

— Надень это, — прошептала она, коснувшись руки, в которой он держал ожерелье.

Джек положил его в карман:

— Лучше не надо. Он может заметить.

— Надень. Оно тебе понадобится. Поверь мне.

Джек покачал головой:

— Со мной ничего не случится.

Он посмотрел на утонувшую во мраке долину. За ней был виден водоворот в океане, менявший свой цвет с белого на серый. Вращение воды замедлялось. Скоро снова забьет гейзер, и воздух наполнится полудохлой рыбой и голодными жуками.

Но он успеет добраться до Кахулуи и подняться в воздух.

Он обернулся к Калабати:

— А как быть со всем остальным? С тобой, например? Ты вернешься со мной в Нью-Йорк?

— Ты веришь мне, Джек? — спросила она, пристально глядя на него. Судя по ее виду, ответ был для нее очень важен.

— Да, — ответил он, одолеваемый в то же время сомнениями.

Он чувствовал, что этой новой, изменившейся в лучшую сторону Калабати можно верить гораздо больше, чем прежней, но до какой степени, он не знал. И ставить на карту собственную жизнь не собирался.

— Хорошо. Тогда я вернусь с тобой в Нью-Йорк.

Джек сдержал готовый вырваться радостный крик, но заключил Калабати в объятия. Она действительно изменилась.

— Спасибо тебе, Бати. Ты не представляешь себе, как много сделала для меня и для всех остальных.

— Только не пойми меня превратно, — сказала она спокойно — очень приятно быть снова в твоих объятиях, но своего ожерелья я не собираюсь тебе отдавать. Я возвращаюсь в Нью-Йорк, чтобы поговорить со стариком, о котором ты мне рассказывал. Только за этим.