Дэвид Кейс - Таящийся ужас 2

Воск с поразительным мастерством был нанесен на изувеченную голову. Эти следы уколов — с каким совершенством они воспроизводили мириады крошечных ран, усеивших тело той бедной собаки! Но было в этом что-то еще. На левой щеке жертвы сохранились следы какой-то неровности, явно, выпадавшей из общей схемы — создавалось впечатление, будто скульптор стремился скрыть дефект, вызванный предварительной работой с объектом. Чем дольше всматривался в него Джонс, тем более отчетливо ощущал нарастающий ужас. Внезапно он припомнил все случившееся, отчего затаившийся в подсознании кошмар снова выплеснулся наружу. Та ночь в кромешной тьме, драка, связанный безумец, и длинная, глубокая царапина на левой щеке живого Роджерса…

Джонс свалился без чувств.

С лица Орабоны не сходила улыбка.

Должен извиниться за то, что отвлекаю ваше внимание, но у меня вообще много недостатков и отсутствие уважения к личной жизни других людей — только один из них. Возможно, вы читаете это, сидя у потрескивающего камина или уютно лежа на диване с сигаретой или чашечкой горячего кофе. Как бы там ни было, вы наверняка чувствуете себя в тепле и полной безопасности, настроившись на тихий, спокойный вечер. Постараюсь не особенно вас беспокоить. Расслабьтесь и уделите мне несколько минут своего времени, чтобы я мог высказать все то, что должен высказать. Впоследствии ваши мысли вновь вернутся в первоначальное русло и вы скорее всего забудете об этой незначительной помехе, возникшей на их пути. Однако сейчас мне просто необходимо рассказать вам или хоть кому-нибудь о том ужасном непреодолимом импульсе, который принуждает меня поступать так, как я поступаю.

Мне кажется, что все началось еще в детстве. Знаю, это звучит старомодно и банально, но ведь психологи не зря говорят, что в ранние периоды своей жизни все мы очень чувствительны и вообще крайне подвержены внешним воздействиям. Ребенком я постоянно являлся объектом насмешек со стороны сверстников, которые по какой-то странной причине считали вполне допустимым насмехаться надо мной из-за моего уродства. Мне же самому все это отнюдь не казалось смешным.

Что говорить, лицом я явно не удался, скорее наоборот, и к тому же имел несчастье родиться с разными по длине ногами, отчего сильно хромал. Но даже теперь, несмотря на все мои старания, мне не приходит на ум ничего, что могло бы хоть как-то оправдать эти бесконечные часы визгливых, безжалостных насмешек, звеневших в моих ушах, преследовавших меня повсюду, даже во сне, и заставлявших меня прятаться за закрытыми дверями, опасаясь взглянуть в лицо этому миру и тем, кто в нем живет. Я думал, что давно простил своих тогдашних обидчиков, посчитав их насмешки проявлением типичной для детей бессердечной жестокости, тем более когда сам был почти на равных допущен в мир взрослых, в мир такта и невмешательства. Однако, впервые почувствовав в себе этот непреодолимый импульс, я начал задаваться вопросом: а действительно ли я простил их?

Вот, скажем, простил ли я Анну? Работая с ней в одной фирме, я часто имел возможность восхищаться ее стройной фигурой и грациозной женственностью. Я часто провожал ее взглядом, смотрел, как она проскальзывала в дверь моего кабинета из комнаты машинисток, подплывала к моему столу, ставила на него чашечку кофе, улыбалась, поворачивалась и так же плавно удалялась. Удивляясь свежести ее лица, наблюдая за колыханием длинных светлых волос, улавливая аромат духов, я был совершенно пленен ею. Тогда, равно как и сейчас, я ни в каком смысле не знал женщин и все, что видел, общаясь с Анной, усиливало мое восхищение и обостряло желание.

После нескольких месяцев подобного самообольщения я решил поведать девушке о своих чувствах и во время одного из ее многочисленных посещений моего кабинета неуклюже попытался объясниться. Никогда не забуду выражения замешательства на ее лице, сменившегося безудержным смехом, которым она разразилась, когда до нее наконец дошло, о чем я говорю. Чем громче она смеялась, тем сильнее было мое отчаяние. Я схватил ее за руку, умоляя подумать и попытаться понять меня, но она лишь испугалась. Выражение веселья на ее лице сменилось отвращением и презрением. Она вырвалась и выбежала из кабинета. Через несколько дней она нашла себе новую работу, а я остался, как и прежде, одиноким.

Я думал, что уже привык к обращаемым на меня взглядам, но теперь стал замечать, что люди, с которыми сталкиваюсь на улице или еще где-нибудь, смотрят на меня все более враждебно. Каждое из этих лиц, казалось, несло на себе ту же печать отвращения и презрения, которые я увидел у Анны в той жестокой ситуации. Я понимал, что чувство это порождено игрой моего собственного воображения и что я невольно искажаю отношение к себе со стороны других людей. И вот однажды я впервые испытал воздействие этого непреодолимого импульса… и уступил ему.