Дэвид Кейс - Таящийся ужас 2

Впервые он подметил эту странную привычку обитателей Херона, когда однажды вечером попытался выйти наружу и обнаружил, что обе двери гостиницы наглухо заперты. Он в раздражении бросился наверх к миссис Джовит — престарелой женщине с сероватым лицом, седыми волосами, пальцами, чем-то походившими на иголки, и коричневатыми зубами, которые почти не были видны на фоне сумрака гостиной, где она сидела и вязала шаль. Войдя к хозяйке, он прямо с порога без лишних слов спросил, почему так рано заперли двери.

На какое-то мгновение женщина, казалось, лишилась дара речи от подобного наскока; она тотчас же отложила работу и повернулась к нему. За эти несколько секунд лицо ее побледнело настолько, что стало походить на восковую маску, а глаза, как тогда и у Уилтона, зловеще прищурились. «А может, — подумал Уайлдермен, — она лишь пыталась таким образом скрыть свой дикий страх, чуть пробивавшийся сквозь подрагивающие веки?».

— На ночь мы всегда закрываемся, мистер Уайлдермен, — наконец проговорила она тягучим голосом. — Всегда запирались и всегда будем запираться. Такова наша традиция. Возможно, вам она кажется глупой, однако дело обстоит именно так. Да и что делать ночью на улице? Никаких развлечений там нет, а кроме того, это может быть небезопасно. Мало ли кто бродит там по ночам? Я имею в виду не только животных, которые могут убить вас во сне, но и обитателей бараков — не стану, конечно, ни на кого указывать пальцем, но будьте уверены, они не раздумывая вломятся сюда и заберут все, что у меня есть. Потому и приходится запираться.

После таких слов Уайлдермен почувствовал, что спорить с ней будет трудновато, разве что ради чистого упрямства, но портить отношения с хозяйкой ему никак не хотелось. Он не раз ловил себя на мысли, что на самом деле жители деревни лишь терпят его присутствие и могут в любой момент поставить его на место, а то и просто побить, зная, что за это им ничего не будет. Правосудие было в Хероне весьма малопонятным словом, напоминая собой лишь пережиток прошлого и завися в основном от родственных связей и неприкрытого подкупа, — это еще в лучшем случае, а в худшем и наиболее типичном, — от готовности того или иного человека на личную месть. При мысли об этом Элиоту пришла на память некогда существовавшая в Европе практика дуэлей, хотя в данном случае, как он полагал, проблемы чести и достоинства, видимо, отнюдь не играли главной роли.

Убедившись в том, что совсем не страх перед дикими животными руководил действиями миссис Джовит, запиравшей с наступлением темноты все двери, он почувствовал еще большую решимость проникнуть в эту будоражившую его тайну.

На следующее утро, специально поднявшись с рассветом, он бесшумно спустился по лестнице и увидел хозяйку, торопливо отпиравшую входную дверь. При этом женщина была настолько поглощена данным, видимо, непростым занятием, что даже не заметила постояльца.

Справившись наконец с последним замком, она осторожно приоткрыла дверь и устремила на улицу напряженный взгляд. Похоже, не заметив ничего настораживающего, она широко распахнула ее и наклонилась, чтобы поднять стоящее на обшарпанном крыльце эмалированное блюдо. Охваченный любопытством, Элиот попытался разглядеть, что на нем лежит, но успел заметить лишь смутный красный мазок или пятно, хотя это вполне могло оказаться игрой зрения, схватившего отблеск луча солнца, которое только-только начинало всходить над холмами.

Не успела миссис Джовит обернуться, как он проворно взбежал на второй этаж дома, после чего, нарочито громко ступая, снова спустился по лестнице и пожелал хозяйке доброго утра. После коротких, но обязательных фраз насчет погоды, он вышел наружу, окунувшись в еще прохладное, но приятно освежающее утро. По узким улочкам плавали остатки тумана, и прорывавшиеся сквозь него лучи солнечного света подобно каплям расплавленного золота играли на стеклах распахнутых окон.

Медленно шагая по щербатым мостовым, он невольно обратил внимание на то, что перед дверями других домов тоже стоят тарелки и подносы, некоторые из которых разбиты, а осколки валяются в канаве, пролегающей посередине улицы и упирающейся в забитую илом и мусором решетку.

Внезапно Элиот понял, что на этих блюдах лежало мясо, сырое мясо, на что ясно указывали оставшиеся на них кроваво-водянистые разводы и пятна. Но зачем же буквально каждый обитатель деревни оставлял за порогом столь дефицитную еду, когда сами они, особенно обитатели зловонных лачуг, жили впроголодь? Подобное поведение, в реальности которого у него не оставалось никаких сомнений, показалось ему крайне нелепым. Зачем, зачем они выставляли наружу еду и, главное, кому она предназначалась? Животным, из страха перед которыми жители деревни не решались по вечерам выходить из дому, вместе с тем явно приманивая их, предлагаемой пищей? Полнейший абсурд! Кроме того, ему было достоверно известно, что жители Херона не отличались особой любовью ко всякому зверью, скорее даже наоборот. Как-то раз ему довелось увидеть, что осталось от одной собаки — а это была весьма свирепая помесь волкодава с овчаркой, — которая принялась однажды субботним утром приставать к прохожим на рыночной площади. Ее изуродованное, искромсанное, окровавленное тело, с которого местами даже отслаивалась шкура, стало почти неузнаваемым под ударами десятка или больше тяжелых сапог, с возмущением и ненавистью втаптывавших ее в булыжную мостовую. Но тогда почему же эти люди, питавшие лишь неприязнь и презрение к своим собственным животным, проявляли столь неожиданную благосклонность к опасным и таинственным зверям?