Шимун Врочек - Зомби в Якутске

В час, когда взошла луна, риэлторы настигли Бекке.

Лунный свет падал на развалины часовенки, некогда поставленной не монахами, но сентиментальной братвой, отражался от желтых как тыква, с иссиня-черными тенями, стен. В белесом тумане, затопившем даже вершины сопок, возвышались виселицы. Тела висельников, длинные, худые, обглоданные, были фиолетового цвета и слегка покачивались. Ступни их едва касались поверхности тумана. Должники, с горечью подумал Бекке и отвернулся.

Он чувствовал, что тут не место для встречи с теми, кто преследовал его, но иного варианта не видел. Придется драться здесь — в скрипящей тишине виселичных столбов, среди желтых стен и фиолетовых трупов. Бекке с усилием вдохнул. Воздух был сырой и холодновато-упругий, он словно протекал сквозь легкие вниз, почти не насыщая кровь кислородом.

Удушье.

Знакомое ощущение, когда они рядом.

Они выступили из тумана и застыли — все как один высокие, похожие на каменных истуканов, оставленных здесь далекими якутскими предками Бекке. Абаасы, подумал Бекке. Потом подумал другое: сволочи, как вы меня достали.

Прошла минута, пять. Они стояли в тех же самых позах, не шевельнув за все время ни единым мускулом. Люди так стоять не могут, но Бекке и не ожидал от них ничего человеческого. Идеальные хищники. Железные великаны. Твари. Социопаты, охотящиеся стаей — на этот раз. Бекке должно быть лестно.

Но лестно не было.

Было страшно.

— Вот он куда схоронился, — прозвучал грубый насмешливый голос. — Начинайте, братья, ибо наше право насытится горячей кровью, требухой и костным мозгом… Ибо сказано нам: не ешь брата своего, а ешь ближнего своего, ибо он не одна кровь тебе, а душой на тебя не обижен будет. И потому на языке сладок.

— Оставьте меня в покое, — сказал Бекке, обращаясь к неподвижным фигурам. Сердце билось так, словно его уже засунули в стеклянную банку. Бекке почувствовал тошноту и головокружение. — Или… или будет хуже.

Голос потусторонний, слабый. Словно полумертвый кролик, застывший в лучах фар. А ты и есть кролик, подумал Бекке отрешенно, поднял обрез. Он сделал его сам — из двустволки. Отпилил кусок приклада, чтобы осталась короткая рукоять; ножовкой по металлу укоротил стволы; затем вытащил из патронов дробь, сыпанул гвоздей, и — последний штрих — вставил в каждый патрон по серебряной сережке. Из женского уха, мертвого уха…

Из бледного мертвого уха.

За тебя, Маня. Бекке выпрямился. За тебя, Володька. Скрывать оружие бесполезно, они все видят. Он умрет среди этих желтых стен. Впрочем, надежда всегда есть. Это самое мучительное.

Именно благодаря надежде Володька оставался в живых, когда с него пластами срезали мясо — на мать-их-роллы. Роллы! Тоже мне японцы выискались. Бекке против воли вспомнил бар на привокзальной площади. Как он называется? «ВЫ-СУШИ». Популярное в городе местечко.

В тонкие пластинки сырого мяса заворачивают вареный рис, пропитанный яблочным уксусом, в середку втыкают огурец или авокадо. Занят этим повар в заляпанном кровью переднике, пахнущий рыбой, с медицинской книжкой, купленной на рынке. Руки у него грязные, улыбка насмешливая. Бекке почувствовал приступ ненависти.

Сколько им задолжал Володька?

Килограмм? Два? Три?

Или — десять?

Он, видимо, приходил туда каждый день — топал пешком от Птицефабрики до Автовокзала, а это километра три через сосновую рощу и железнодорожные пути. В конце концов, Володька так ослабел, что вынужден был дожидаться «семерки», которая ходила раз в час и всегда опаздывала. Однажды Бекке ехал по делам и увидел старого приятеля, бредущего по улице. Притормозил, открыл дверцу белой «японки». Давай подброшу, — сказал Бекке, — тебе куда? И отшатнулся, когда Володька поднял глаза.

Бекке тогда не спросил, почему друг неловко держит левую руку и не опирается спиной на сиденье. Спасибо, сказал тот. Очень выручил.

Не за что, сказал Бекке. Володя, ты болен? На тебе лица нет.

Володька слабо улыбнулся:

— Пока еще есть.

Тогда Бекке не понял, что означает эта фраза. Позже, когда с Маней случилось несчастье, и онкологи умыли руки, он понял. И пришел к бывшему другу. Володька сидел на продавленном диване и смотрел телевизор. Голубые отсветы экрана ложились на изможденное лицо старика, только отдаленно напоминавшего прежнего Володьку.