Линкольн Чайлд: Зубодёр

Дядя отнесся к моему рассказу с большим сомнением, если не сказать больше. Конечно, он не мог сообщить подобную версию полицейским: по его словам, рассказ звучал чересчур нелепо. Дядя не находил себе места – особенно он боялся нашего отца, раздражительного и вспыльчивого человека, который по возвращении обвинил бы его в пропаже сына и мог избить. В конце концов, он вздохнул, провел рукой по лицу и сказал:

– Полагаю, надо проверить все варианты. Я сам схожу к мсье Дюфуру.

Дядя Эверетт встал. Через переднее окно гостиной я наблюдал, как он зашагал по дороге в сторону улицы Монтегю. Я полагал, что дядя вернется через час, но его не было почти четыре. Но около полуночи, сидя на главной лестнице не в силах уснуть, я, наконец, услышал, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Это вернулся дядя Эверетт, а рядом с ним стоял Диоген. Окаменевшее лицо брата было мертвенно-бледным. Не говоря ни слова, он сразу ушел в свою комнату, запер дверь и не выходил оттуда несколько дней.

Пендергаст замолчал. Особняк на Риверсайд-драйв погрузился в безмолвие. Огонь погас, лишь угольки едва слышно потрескивали на решетке. Тяжелые портьеры закрывали наглухо запертые окна, и ни один звук с улицы не нарушал тишину библиотеки. Выждав еще минуту, Пендергаст продолжил рассказ:

– Вид у дяди был ужасный, даже страшный. Волосы странным образом всклокочены, что было очень на него не похоже, а запавшие глаза налились кровью. Лицо выглядело как-то совсем не так: челюсти просели, щеки ввалились, губы тряслись, словно у паралитика, а нижняя часть лица раздулась, как если бы дядя набрал в рот воды. Кожа приобрела багровый, почти фиолетовый оттенок, а на щеке виднелся порез. Губы были сжаты, в глазах появился твердый блеск. Он так страшно посмотрел на меня – никогда раньше я не видел у него такого взгляда. Мне показалось, будто я заметил пятна крови на воротнике его рубашки.

Он скрылся в задней части дома и позвал экономку. Услышав его голос, я был потрясен. Голос изменился, стал другим – невнятным и хриплым, как если бы дядя был пьян. Мне удалось лишь отчасти разобрать их диалог, но, похоже, он просил экономку подтвердить, что отец вернется на следующий день. Ему немедленно надо было уйти, и он вверял меня и Диогена под ее опеку.

Получив желаемое подтверждение, дядя проследовал в кабинет. Напуганный, я все еще сидел на лестнице и прислушивался к каждому шороху. Из кабинета до меня донесся скрип перьевой ручки. Потом дядя Эверетт снова вышел. Несмотря на душную ночь, на нем был белый льняной пиджак. Одну руку он держал в кармане, но я видел его бледные пальцы, сжимавшие рукоять пистолета. По всей видимости, дядя не заметил меня, открыл парадную дверь и растворился во тьме.

Я ждал его возвращения, но дядя не вернулся. Диоген сидел за запертой дверью, не реагируя на стук и мольбы. Ночь мы провели без дяди Эверетта. Настало завтра, а я все ждал. Прошло утро, затем часы пробили двенадцать, пошла вторая половина дня. Диоген продолжал скрываться в своей комнате, а дядя Эверетт все не возвращался. Мне было дурно от страха.

Отец вернулся вечером, и вид у него был мрачный. Из своей комнаты я слышал приглушенные голоса, доносившиеся с первого этажа. Наконец, около девяти вечера отец вызвал меня в свой кабинет. Не говоря ни слова, он протянул неразборчиво написанную записку. Я до сих пор помню ее содержание – слово в слово.

Дорогой Линней,

Сегодня вечером я ходил на улицу Монтегю к М. Дюфуру. По незнанию, я сглупил и пошел туда, не подстраховавшись. Но возвращаюсь я не тем, что был прежде. Я мог бы препоручить это дело полиции, но – в силу причин, которые могут быть раскрыты, а могут остаться невыясненными – это то, с чем я хотел бы разобраться лично. Если бы ты побывал внутри того дома, Линней, ты бы понял. Эта гнусь, именующая себя Морусом Дюфуром, не имеет права на дальнейшее существование.

Понимаешь, Линней, у меня не было выбора. Дюфур считал себя ограбленным. И я задобрил его. В противном случае, он не отпустил бы ребенка. Он проделывал страшные вещи. Их следы останутся со мной до конца моих дней.

Если я не вернусь со своей вылазки, юные Диоген и Алоиз могут сообщить тебе все дальнейшие детали по этому вопросу.

Прощай, кузен. По-прежнему,

Искренне твой,

Эверетт.

Когда я вернул записку, отец пристально посмотрел на меня:

– Алоиз, не желаешь ли ты объяснить, что это значит? – мягко произнес он, но, тем не менее, звук его голоса сомкнулся вокруг меня подобно стальному капкану.