Александр Лидин: Императорская охота

Обидно! В тот самый день, ставший для него Днем Возрождения, Днем Пробуждения, днем, подарившим новую жизнь, и днем первого шага к смерти; днем, когда он впервые услышал ее голос, впервые увидел ее, впервые заговорил с ней… В тот самый день он не услышал ее шагов, не распознал их среди сотен малых шумов, тихих скрипов, топтания, шарканья множества ног; не узнал их как первоначало будущего знакомства, как единственное, что несло смысл естеству его обиженного судьбой существования и таило грядущие перемены. Влекло переосмысление, переосознание окружающего мира — казалось бы, столь прочного, но на деле шаткого, словно карточный домик. Может быть, именно поэтому при всех их последующих встречах он, даже закрыв глаза и выжидая где-нибудь в тени тента, шуршащего полосатой тканью при малейшем дуновении ветерка, всегда точно выделял шорох ее по-звериному осторожных шагов из общей какофонии бессмысленных звуков пляжной жизни. Но в тот самый первый день он не почувствовал ничего. Не ведая надвигающихся перемен, он нежился под жарким, палящим солнцем и, перелистывая «Развеянные чары», пытался вникнуть в суть различия «таи и» и «сяо и».

Он не слышал, как она подошла и встала у него за спиной, чуть вытянув грациозную шею и разглядывая пожелтевшие страницы, на одной из которых неведомый ныне мастер древности тончайшими росчерками пера изобразил трех лис-оборотней. Только по тени, накрывшей книгу, он понял, что кто-то подсматривает, притаившись за спинкой его кресла. Разозлившись (вспыльчивость давно стала главной чертой его характера), он резко развернулся, готовый осыпать стоявшего позади человека серией тщательно отобранных грязных ругательств, которых постыдились бы даже матросы в припортовых кабаках. Но слова площадной брани замерли у него в горле, когда, прикрыв глаза ладонью, словно ища спасения от слепящего солнечного света, он увидел ее точеный профиль на фоне ослепительно выжженного, почти белого неба.

Нет смысла описывать ее. Все равно в городке о ней теперь рассказывают по-разному. Каждый рисует свой портрет. Но в тот день она показалась ему ангелом во плоти — той, о которой следующей пьяной ночью он вывел дрожащей рукой такие строки:

И на крыльях воздушного, яркого, дикого змея

Прилетит ко мне та, кого ждал, хоть не верил, всю жизнь…

Видя его смущение, она чуть пригнула голову («о, эта грациозная шейка, этот поворот, наклон головы!») и спросила хрипловатым, нежным грудным голосом:

— Вам интересно читать такую умную книгу?

Он ничего не ответил. Как хотел бы он сейчас стать здоровым, пусть только на одну минуту. Всю жизнь за мгновение — то мгновение, когда, взяв за руку незнакомку… именно о ней, ни о ком больше он отныне не мог даже подумать… он прошелся бы по знойному пляжу… И там, в тени башни, разрушенной неведомыми завоевателями, она поцеловала бы его. Да, да, непременно поцеловала бы. Он был уверен, он знал это. И лишь поднеся руку к щеке и почувствовав подушечками пальцев иголочки семидневной щетины, он вспомнил свое отражение, увиденное в зеркале, висевшем в винной лавке (дома он не держал зеркал), куда заезжал каждый день, возвращаясь с берега. Он вспомнил изможденное, опухшее от пьянства и бессонных ночей лицо молодого старика и, пытаясь скрыться от позора — или прося прощения у Всемогущего, — он прикрыл лицо руками.

— Что с вами? Я вас чем-то обидела? Простите, я не хотела…

В ее голосе ему послышался испуг, нежность и нежелание причинить боль кому бы то ни было — пусть даже самому отъявленному мерзавцу, даже если тот и заслуживает наказания.

«О Боже! Ты дал мне силы перенести ужас убогости, кошмар беспомощности! Дай же мне сил перенести пытку уродства!»

— Нет, я вижу, что чем-то вас расстроила.

Она присела рядом, на скамейку, возле которой стояло его инвалидное кресло, и осторожно коснулась его руки. Это прикосновение что-то изменило в нем. Он почувствовал тепло этой руки, ее силу, и, посмотрев ей в глаза, робко улыбнулся. Эта улыбка, вначале заискрившаяся лишь в уголках глаз, медленно сползла на края губ и там, спрятавшись в седой щетине, придала его лицу гордое и даже несколько высокомерное выражение.

— Я… Я испугался, что оскорбил вас… тебя…— он замолчал, затянув паузу, выжидая, что она произнесет свое имя. Нежной и терзающей сердце мелодией скрипки прозвучал ответ:

— Леонора.

— Лео-но-ра, — повторил он, прислушиваясь к чуть твердому, но какому-то южному, добродушному «лео», переходящему в строгое «но», и завершающему стаккатно звонкому «ра».