Рэй Олдридж - Сумеречное вино

Это мелочная работа, требующая сосредоточения — но постепенно я осознал присутствие на причале пары сильных, соблазнительных ножек. Мое внимание переключилось, пустившись в странствие по крутым бедрам в обтягивающих белых шортах, гладкому обнаженному животу, и небольшой, идеальной формы, груди в полупрозрачном топе.

У нее было узкое, привлекательное лицо, особенно примечательное ясным и непосредственным взглядом. Блестящие темные волосы. Длинная, изящная шея. Она казалась немного старше, чем обычные куколки, трущиеся у доков; её светящиеся глаза обрамляли несколько морщинок, выдававших насмешку и интерес. Она была красивой женщиной, не просто миленькой. — Чем это ты занимаешься? — спросила она, на приятном слуху английском Среднего Запада.

— Прямо сейчас сращиваю свои глаза, — ответил я. В этот момент я держал одну из распушённых нитей троса в пламени зажигалки. Я выключил огонь, окунул пальцы в вино, а затем свернул ими кончик расплавленного нейлона в точку. Раздалось шипение, и, обжигая меня, нить прилипла к моей коже.

Ругаясь, я затряс рукой. Она рассмеялась, без всякого злорадства. — Что случилось?

— Легкое ранение, — сказал я, заметив, какая у неё замечательная улыбка. — Обычно я просто сплёвываю на пальцы. Но мне не хотелось показаться невежей.

Она перестала улыбаться и посмотрела на меня, с этим всегда распознаваемым напряжением, полным сладкой энергии плоти-зовущую-плоть. — Давай, — произнесла она, облизывая губы заостренным розовым языком. — Используй слюну, я не буду возражать.

У нас был хороший пробег, у Лиссы и меня. Мы получились. Наконец она ушла от меня, после восьми чудесных и ужасных лет. К богатому голландцу с большой «Суон» [12] Яхта производства компании Nautor’s Swan. , действительно отличной яхты. Но я никогда не поверю, что это произошло потому, что его корабль был лучше, чем мой, или из-за денег, или, потому что он всё ещё был полон сил, в то время как я… Я уже заработал это раздутое лицо пьяницы, которое сейчас так прекрасно скрывает того, кого я когда-то считал собой.

Нет. Она была слишком тонко чувствующей личностью, женщиной милосердной и сострадательной. Слишком хорошей для меня.

Нет, полагаю, что она не могла перенести зрелище того, как я иду ко дну. Она никогда не была многословна; я думаю, она хотела скрыть свою жалость от меня. Последний акт доброты.

Я не видел её много лет. Она и голландец подняли якорь и вернулись на его большую тюльпанную ферму. Смешно. Месяцами я избегал любых мыслей о ней, возможно, в надежде на какое-нибудь событие. И вот, на прошлой неделе, кое-кто, знавший нас в лучшие дни, сказал мне, что у нее есть маленький мальчик, всего три года.

Не знаю, почему это немного неактуальная информация так повлияла на меня; я был почти в слезах. Не знаю, почему. Да, я не знаю.

Пожалуй, я переключился на рецину немного поздно. Мне бы надо что-то сделать, чтобы облегчить положение «Олимпии», но я сижу на истерзанном непогодой кокпите, и всхлипываю над своими гнилыми воспоминаниями. Нас потряхивает в огромных чёрных волнах. Море так злобно и громко шумит, что я больше не слышу звука корабля — обычного обнадёживающего скрипа, скрежета и стука старого стального корпуса. Высокие струи брызг висят в зеленом свете фонаря бокового огня, врываясь с наветренной стороны, и непрерывные потоки воды заливают палубу. Я весь промок и дрожу; очень плохо, что я был слишком пьян, для того, чтобы вовремя надеть штормовку и сделать что-нибудь полезное.

Мачта изогнулась, как дерево в бурю. Слишком большая парусность для такого ветра.

По идее, я должен быть в ужасе; в действительности, мне не особенно страшно, не так, как боялся бы любой здравомыслящий человек на моём месте. Ведь я продолжаю закутываться в старые раны, в полной безопасности среди своих сожалений.

Что за чёрт. Время для терминальной анестезии. Я выплеснул остатки рецины в стакане и нащупал бутылку узо. Это не так-то просто — стол на карданной подвеске весь трясётся от качки, и я рискую сломанным запястьем.

Однако долгая практика не подводит меня, и я достаю узо. Но затем случается трагедия, и я теряю бутылку. Она выскальзывает из моей мокрой руки и разбивается на полу кокпита.

Похоже, это была моя последняя бутылка узо, и это не та ночь, чтобы обойтись вином. Не знаю, что делать.

Пока я сижу в прострации, ошеломленный потерей, большая волна разбивается о борт. Стаксель ловит ее вершину и рвётся от передней до задней шкаторины, со звуком, похожим на выстрел из пистолета. Парус моментально превращается в рваные клочья, и Ахиллес больше не в состоянии справиться с несбалансированной оснасткой. «Олимпию» разворачивает с подветренной стороны, и я хватаюсь за руль.