Мария Барышева - Дарители

Он сидел совсем недолго, но пистолет успел остыть и неприятно холодил сжимавшие его пальцы. Легкий туман стелился вокруг беседки, и затянутый полупрозрачной дымкой парк перед домом казался зловеще-волшебным, нереальным. Ярко-белая беседка плыла в нем, словно затерявшийся в океане корабль-призрак, деревья и искусственные скалы то резко выступали, то вновь становились размытыми, словно медленно уходили в какой-то другой мир. Где-то далеко в тумане простуженно каркали вороны.

Вначале он смотрел сквозь туман на дом, потом отвел глаза и не поднял их даже тогда, когда где-то наверху разбилось окно, — его взглядом завладели капли холодной, искрящейся росы на перилах беседки. А потом он уставился на кусты японской таволги, высаженные вокруг в несколько извилистых линий. На них еще сохранились листья — удлиненные, ярко-багряные, блестящие от утренней влаги, и бледная дымка только оттеняла их удивительный цвет. Уходящая осень улыбалась сидящему в беседке — улыбалась сквозь ноябрьский туман ласковой багряной улыбкой, как улыбнулась бы любому, но человеку в ней чудилась издевательская усмешка. Как и во всем вокруг. Он смотрел на багряные листья, сам бледный, как призрак, и в глазах его была ночь. Если бы его спросили, для чего он здесь сидит и кого ждет, вряд ли он смог бы ответить.

Шедший от пистолета холод добрался уже до самого сердца. Когда-то он подобрал его в ресторане. Улыбчиво-насмешливое божество бросило оружие, и он почти не сомневался, что пистолет предназначался именно ему — и никому другому. Но теперь его боги были мертвы, желанный золотоволосый призрак, сопровождавший его много дней, исчез, и он хотел знать, кто тому виной.

Одно было определенно. Он ждал кого-то, кто должен был выйти из дома. Из той распахнутой двери, через которую он недавно пробежал, едва не сбив с ног удивленного охранника. Он дождется, когда тот вступит в утренний туман… а потом поедет домой и ляжет спать. Нет, сначала он поест. Он купит свежеиспеченного утреннего хлеба, горячего и хрустящего, и густого, жирного домашнего молока… не для того, чтобы наполнить желудок, а чтобы отбить вкус гари и крови. А потом ляжет спать. Он даже улыбнулся, представив себе все это, но его улыбка тут же увяла, когда он вспомнил, что у него нет дома. Впрочем, и это было не так уж важно. Багрянец листьев, издевательски просвечивающий сквозь туман, — вот что его беспокоило. Когда пятна крови на его сером френче еще не засохли, они были такого же цвета. Но та кровь — не его вина. Ему приказали. И пообещали картину. Ему дали слово бога, что с этих пор только он сможет коснуться ее. Только он станет решать — сохранить ее или разрушить.

Шум шагов и голоса отвлекли его от созерцания листьев, и он вскинул голову. Его рука с пистолетом напряглась, и он чуть пригнулся — нелепая темная, обожженная фигура на фоне ослепительно-белого.

Из дома вышли четверо. Они шли быстро — почти бежали, то появляясь из тумана, то снова ныряя в него, и он слышал, как они шагали по выложенной колотым известняком дорожке. Двое мужчин и две женщины. Один мужчина поддерживал другого, помогая ему идти. Худая седовласая женщина в черном пальто почти тащила за собой другую, невысокую, и та то вырывалась, то покорно шла вперед, и ее истеричный голос резал затуманенную тишину, как зазубренный нож.

Услышав этот голос, он внезапно понял, кого ждал. Это было как озарение, бывающее только один раз в жизни. Фигура шедшей словно окуталась темным ореолом, и из-за ее плеча внезапно выглянула Яна, но не такая, какой она являлась ему постоянно. Не обворожительная красавица в темно-синем белье, а обгорелый, еще дымящийся остаток человека, по которому уже невозможно было понять, что он когда-то был женщиной.

«Ты свалил все на меня! Но ведь о письмах узнала она! Она их забрала. Она их отдала и объяснила, как их использовать. Из-за нее мне задавали вопросы. Если бы они знали про мое больное сердце, они задавали бы их более милосердно. А так меня потом просто спалили, как старые газеты. Разве это справедливо?»

Вздрогнув, он моргнул, и видение исчезло, оставив только темные фигуры идущих. Возможно, его никогда и не было.

В любом случае он устал ждать. Ему очень хотелось горячего хлеба.

Женщины теперь шли порознь — невысокая чуть позади, постоянно оглядываясь на дом — туда, где за стеклами третьего этажа мелькали жаркие всполохи. Он встал и вышел из беседки в туман. Остатки его светлых волос серебрились от унизавшей их росы. Не таясь, он поднял руку с пистолетом, и ночь в его глазах сменилась абсолютным мраком.