Мария Барышева - Дарители

Зал ресторана превратился в ад, кричащий, ревущий, стонущий, хохочущий. Обезумевшие от ужаса люди, спотыкаясь о перевернутые стулья, толкая и топча друг друга, рвались к выходу, срывали портьеры и били стекла, ломали рамы, чтобы выбраться через окна, но их хватали и швыряли обратно. Женщины путались в своих изысканных вечерних нарядах и бежали рывками, в судорожной панике, распялив в крике накрашенные губы. Пол усеяли бесчисленные осколки, и каждый, кто падал, напарывался на них. К красной гамме зала прибавился новый оттенок — самый живой, самый яркий, самый выразительный.

Она уже добралась до того места, которое облюбовала давным-давно и теперь боком сидела на широких перилах второго этажа, свесив вниз подол черно-серебристого платья и сцепив пальцы на обнаженных коленях. Здесь было удобно — великолепный обзор, никто не мешал и царила та зыбкая безопасность, которая могла рухнуть в любой момент, — то, что нужно. Конечно, там внизу, с ними было бы тоже по-своему хорошо — одно дело смотреть на воду, а другое — нырнуть в нее. Но там ее могут убить, а это ей не подходит.

Пистолет, уютно устроившийся в ямке между ее ногами и животом, приятно холодил разгоряченную кожу сквозь тонкое платье, его тяжесть обнадеживала. Скоро и она нырнет, но еще не время, не время… Она смотрела, улыбалась и смотрела, и кто-то смотрел из нее и вместе с ней, и ее губы шевелились, не ломая улыбку и ведя с ним беззвучный разговор.

— Смотри, любуйся. Сравнивай. Что твоя Дорога в сравнении с этим?! Примитив. Разве это сюжет для картины? Картина должна быть живой, и люди намного лучше жалкой полоски асфальта, согласись. Забавно, что при том, что с ними происходит, они совершенно не чувствуют боли. Им некогда чувствовать боль. Они слишком заняты своими чудовищами, которые успели очень по ним соскучиться. Тебе ведь никогда не приходило это в голову — не просто нарисовать порок, а изменить его, перевести на новый уровень существования? Нарисовать картину в человеке? Впрочем, о чем я спрашиваю — у тебя не было и сотой доли моих способностей. А теперь ты и вовсе всего лишь часть меня. Всего лишь одна из планет Вселенной… Смотри, какие они замечательные. Я вытащила из каждого его грязь и замесила ее по-своему… правда, занятно? Те картины на бумаге, на ткани — не окончательны, они — всего лишь промежуток, настоящие картины были окончены лишь несколько минут назад, когда этот дурачок сделал то, что я ему сказала. Чудовища вернулись домой, только — вот несчастье — прежний дом им теперь тесноват. Разве мог ты мечтать о таком? Любуйся!.. Вот настоящие творения, а все прочее — глупые, несовершенные иллюзии! Смотри. Смотри…

Она восседала над бушующим морем мечущихся человеческих тел, и ее улыбающиеся глаза без труда отыскивали нужных людей. Они резко выделялись среди прочих — и не только своим поведением. Их лица плыли, шли рябью, словно туманные дымки, тела неуловимо менялись, обретали неестественную гибкость или, напротив, неповоротливость, все дальше и все безнадежней отодвигая от края их прежнего состояния. То, что вернулось, больше не желало быть частью чего-то, оно успело стать слишком индивидуальным, слишком самостоятельным, и теперь переделывало своих хозяев под себя. Лица искажались судорогой, мышцы затвердевали в гротескных и страшных гримасах, глаза уходили в глубь черепа или наоборот выпячивались из глазниц, растягивая веки; хрустели суставы, лопалась кожа, не выдерживая непосильного напряжения. У певицы, которая, спрыгнув со сцены, давно металась среди охваченной ужасом бестолковой толпы, раздирая каждого, кого удавалось, острыми ногтями, кожа между длинными, похожими на паучьи лапы, пальцами, превратилась в лохмотья, и руки напоминали изуродованные каркасы вееров. Лицо мужчины, забравшегося с ногами на единственный еще не опрокинувшийся стол, преобразилось в анатомический муляж для изучения кровеносной системы — все вены, артерии, даже капилляры чудовищно вздулись и пульсировали, казалось, все в разном ритме. Голова одной из беснующихся женщин вращалась под немыслимым углом, а ее лицо сползло влево по диагонали, будто размякший пластилин.

Казалось, безумие захлестнуло весь зал, хотя на самом деле оно скосило не больше двух с половиной десятков человек, остальные метались и кричали в бестолковой панике, толкая и топча друг друга. Большинство сумасшедших просто гонялись за гостями и друг за другом, словно изголодавшиеся волки, угодившие в овечью отару, воя, хохоча и разбрызгивая слюну. Но у некоторых безумие носило жуткую, неповторимую индивидуальность. Один из телохранителей Баскакова, в клочья разодрав на себе пиджак и рубашку, теперь сидел на скользком от крови и растоптанного угощения полу и с деловитым, сосредоточенным видом грыз собственную руку, захлебываясь пузырящейся на губах кровью и дрожа, словно в сильном ознобе. Сергеев, забившийся в угол, запрокинул голову и шарил пальцами в горле, запихнув руку в рот уже за границу запястья и упорно проталкивая ее все дальше, содрогаясь в жестоких рвотных спазмах. Какая-то женщина, совершенно голая, каталась по сцене и пронзительно визжала. Соня Баскакова с криком металась по залу, колотясь о стены, словно бабочка в банке, разбитое лицо заливала кровь, сломанная рука висела плетью.