Мария Барышева - Дарители

А потом Сканер услышал крик.

Когда все произошло, никто ничего не понял и так и не смог понять до самого конца. Многие даже не успели понять, что вообще что-то произошло. Но, тем не менее, каждый, кто находился в этот момент в зале, что-то почувствовал — атмосфера вдруг странно изменилась, и в ней расползлось нечто гнетущее, тяжелое, томительное, словно под потолком зала собиралась гроза. Яркий свет, льющийся из огромных люстр, потускнел и словно бы начал втягиваться обратно в лампы, цвета стали темнее и гуще, портьеры стали напоминать неприступные ворота и стены угрожающе надвинулись, будто собираясь раздавить всех, находившихся между ними. Была то иллюзия или нет, но на секунды праздник застыл, как будто вдруг замерзло время. Замерли танцоры, у некоторых нога так и не успела коснуться пола и осталась в воздухе, разве только едва-едва касаясь паркета носком туфли, в то время как складки платьев, локоны, серьги еще продолжали колыхаться по инерции. Все разговоры оборвались в один миг, будто кто-то резко вывернул звук. Губы сидевших за столом, чуть приоткрытые, не шевелились, над тарелками, не донесенные до рта, зависли вилки с едой, водка и вино чуть покачивались в недоуменно остановившихся в воздухе рюмках. Официанты-лакеи и стоя, казалось, бежали, с привычной небрежностью ловко поддерживая подносы с тарелками, вазочками и блюдами. Музыка испарилась, как капля воды с раскаленного металла, только напоследок успел испуганно вскрикнуть чей-то альт, и очередная строчка старинного романса превратилась в хрипловатый удивленный выдох. Даже клубы сигаретного дыма, казалось, застыли. Все взгляды пересеклись в одной точке где-то в центре зала, но глаза некоторых смотрели одновременно и куда-то внутрь себя, пытаясь увидеть странную, едва уловимую, возможно и померещившуюся перемену.

Прошла секунда. Может быть, немного больше. Но об этом могли бы судить лишь те, кто не поддался общему оцепенению и наблюдал бы за всем со стороны. Был только один такой человек, но этот крошечный осколок времени он использовал не для наблюдений, а для того, чтобы добежать до широкой парадной лестницы, ведущей на второй этаж — туда, где зал по периметру окружала балюстрада с широкими перилами. За это замерзшее мгновение он успел преодолеть несколько ступенек, и еще, прежде, чем оно кончилось, оброненный кем-то нож звякнул, коснувшись пола, с невесомым звуком упала на тарелку с одной из замерших вилок блестящая горошина, лег на стол хрупкий столбик сигаретного пепла, сбитый чьей-то дрогнувшей рукой, и каштановой волной переплеснулись с одного плеча на другое через спину распущенные роскошные волосы одной из танцевавших женщин, остановившейся посередине резкого разворота. И едва последняя прядь скользнула поверх остальных и нога бежавшего человека дотронулась до очередной ступеньки, время оттаяло и оттаял ресторанный зал, и события потекли стремительно, словно река в половодье.

Вначале вернулась музыка — неуверенная, неровная, испуганная, напрочь утратившая романтизм и любовное томление. Снова зазвучало контральто певицы, но чувственность исчезла из ее голоса, и лицо певшей приняло выражение злой ошарашенности, как у человека, на которого в самый разгар любовных утех выплеснули ведро ледяной воды. Пальцы с длинными ногтями накрепко вцепились в микрофонную стойку и сжали ее так, что хрустнули суставы, уголки густо-бордовых губ начали разъезжаться в разные стороны.

Ярко-синие глаза Инны Баскаковой резко потемнели, потом стали и вовсе черными, словно зрачок, расширившись до предела, закрыл собой всю радужку. Ее рука с бокалом недопитого шампанского, еще секунду назад неподвижная, возобновила было прерванное движение к губам, но тут же, дернувшись, снова застыла. Холеные пальцы в золотых кольцах резко сжались на тонком хрустале, послышался сухой хруст, и часть бокала ссыпалась на стол сияющими осколками, а в пальцах Инны осталась фигурная, истекающая кровью ножка. В тот же момент двое из сидевших с ней за столиком женщин, не обратив на нее ни малейшего внимания, с пронзительным криком, напоминавшим кошачье мяуканье, вцепились друг в друга скрюченными пальцами и свалились со стульев на пол, где начали кататься взбесившимся клубком, раздирая друг друга острыми ногтями и роняя стулья. Третья женщина, отведя чуть в сторону руку с изящной дымящейся трубкой, захохотала, откинувшись на спинку стула, и ее раскрытый в хохоте рот чудовищно растягивался, словно резиновый. Голова Баскаковой повернулась в ее сторону, и Инна тоже захохотала. Ее пальцы передвинулись вниз по ножке бокала, открыв то, что от него осталось — сверкающие, короткие неровные зубцы, в то время как ладонь другой прижалась к столу и толкнула его — толкнула без видимых усилий, но столик, кувыркнувшись, отлетел в сторону так, словно к нему была приложена сила не меньше, чем троих человек. Посуда и бутылки полетели в разные стороны. Инна, издав низкий гортанный звук, бросилась на недавнюю подругу, замахнувшись остатком бокала, как ножом, метя в горло. Но та успела вскочить, и Инна не достала до ее шеи. Удар пришелся в плечо, и хрустальные зубья, скользнув по кости, рванулись вниз, к груди, разрывая платье, ломаясь о ребра и раздирая кожу и мышцы в лохмотья. Женщина закричала, но боли в крике не было — только негодование. Кричащий рот уже растянулся так, что уголки губ находились на одной линии с мочками ушей, превратив лицо в кошмарную сюрреалистическую гримасу, зубы, торчавшие из обнажившихся десен, казались огромными. Вместо того, чтобы отскочить, она еще крепче прижалась к Инне и вскинула руку с трубкой, повернув черенок к ее лицу. Пальцы ее левой руки вцепились в золотистые волосы и потянули, приближая лицо Баскаковой к трубке, направленной ей в глаз. Обе звонко и весело смеялись, как будто происходило нечто необычайно забавное.