Мария Барышева - Дарители

Женщина повернула голову, оглядывая берег. И тут, и там, словно антенны, торчали удочки — и блестящие современные, и старенькие бамбуковые — сохранившиеся, верно, еще с тех времен, когда какая-то жившая здесь девушка была еще совсем девчонкой с вечно сбитыми, сверкающими зеленкой коленками и скверным характером. Женщина помнила, что та была хорошей, та была своей, хотя толком рассказать смогла бы о ней только нарисовав — это был единственный, по ее мнению, способ выразить свое отношение к кому-то. Ее имя часто забывалось, но ведь имена — это не так уж важно… Она сдвинула брови, стараясь вспомнить. Конечно, Вита! А может быть, и Рита… Или Света… Нет, Света умерла… хотя, возможно, это была какая-нибудь другая Света. Не удивительно — иногда она забывала и собственное имя. Зачем имя Художнику — ведь он Художник и есть. Но сейчас она могла его сказать с легкостью. Наталья Петровна Чистова. Вот так.

Неподалеку прозрачно зазвенел колокольчик чьей-то донки, и среди выстроившихся вдоль парапета рыбаков произошло заметное оживление. Владелец донки, сдернув леску со сторожка, на секунду застыл, перекинув леску через указательный палец и глядя перед собой невидящими глазами, потом резко рванул и начал выбирать. Его сосед встал рядом, услужливо держа наготове круг. Наташа с любопытством наблюдала за их действиями, пока на пыльный бетон не шлепнулся довольно большой лещ, влажно блестя серебряным боком, и не захлопал лениво хвостом. Тогда она отвернулась. Сколько времени Наташа проводила у реки, это зрелище никогда ей не приедалось — тоже охота, как и у нее, только более примитивная.

Рядом с ней никто не стоял — здесь было слишком мелко, и из-под воды хищно торчали ржавые ребра арматуры, вокруг которых колыхались длинные водоросли. Сорвись Наташа с парапета — длинные прутья пронзят ее, словно жука, а голова расколется о выступающий из воды изъеденный эрозией бетонный блок. Эта мысль часто занимала ее, и иногда она почти сползала с края вниз, приподнимаясь на руках — чувство близкой смерти было возбуждающе сладким. Конечно, Наташа делала так лишь тогда, когда никого не оказывалось поблизости, и никто не мог подойти к ней с глупым вопросом типа: «Девушка, какого хрена вы вытворяете?!» — или что-нибудь в этом роде. Однажды Андрей застукал ее за этим занятием, но он не стал задавать глупых вопросов, а со свойственной ему прямолинейностью просто отвесил ей крепкий подзатыльник, так что Наташа больно прикусила себе язык, и обозвал дурой. Боль и оскорбление ее тогда не разозлили, но разозлила простота, с какой он это сделал — как будто она была какой-то подзаборной девкой. Но когда Наташа высказала ему это, он равнодушно ответил:

— Пусть так. И если я для общей пользы считаю нужным обращаться с тобой, как с подзаборной девкой, ты будешь это принимать. Иначе я однажды не приду.

— А не боишься, Схимник? Не боишься того, что я могу с тобой сделать?

— Не очень. Я-то в любом случае успею пустить себе пулю в лоб. А ты без меня здесь ничего не сделаешь и остаток жизни проведешь как комнатная собачка!

На том разговор и оборвался. Наташа понимала, что он прав. И пытаться понять, почему Андрей все же поехал с ней, было бесполезно. Он так и остался для нее загадкой, и она до сих пор и вслух, и про себя продолжала называть его «Схимником», хотя давно знала его настоящее имя. Прошло уже очень много времени, но она так и не заметила в нем никаких перемен — из всех ее натур он единственный нисколько не изменился, и это ее даже слегка пугало, хотя теперь ее мало что могло напугать. Каким-то образом он сумел поставить все на свои места, сильный и безжалостный не только к окружающим, но и к себе — может, что-то и изменилось, протолкнулось на место вырванного волка, но Схимник сумел вовремя распознать это изменение, придушить его и похоронить где-то в глубине сознания. Кроме того, Наташа знала, что из четверых людей, все еще хорошо относившихся даже к тому, чем она стала теперь, все еще на что-то нелепо надеявшихся, он единственный мог ее убить, переступив и через хорошее отношение, и через надежду, и через благодарность. Каждый представлял для другого вполне реальную угрозу, и это придавало их деловым отношениям особую, полубезумную остроту. Она часто думала над этим, когда ей удавалось взглянуть на его картину, улыбнуться раскосым волчьим глазам, с обманутой ненавистью глядящим на нее с холста, и невольно прижать ладонь к плечу, чтобы почувствовать уродливые рубцы, оставленные волчьими зубами.