Евгений Каменецкий - Дождь. Сборник сказок

— Ах, да оставьте! Что этот ваш обед по сравнению с голодными детьми Африки? — как-то уж совсем безнадёжно махнул рукой толстяк. — Я вам в ангелы предлагаю: крылышки, нимб… А вы — обед.

— Ну не скажите, — возразил Пастухов. — Обед вещь важная, и, я бы даже сказал, необходимая. Эти ваши дети отчего голодные?

— Они не мои, они — Африки, — уточнил ангел в куртке.

— Да не важно, ваши они, Африки. Главное — голодные. А голодные они оттого, что обедом пренебрегают. Между прочим, очень нехорошо с их стороны — обед игнорировать. Плохому вы детей учите, как есть плохому.

Грустноглазому стало стыдно.

— Я не специально, — буркнул он.

— Специально — не специально, а мы уже 7 минут тринадцать секунд на одном месте стоим. Кто мне это время потом вернёт?

— Придумаем что-нибудь, — толстяк задумчиво почесал в затылке. — Как только ангелом станете — обязательно придумаем.

— А зачем? — Пастухов почесал нос ручкой. — Мне и тут неплохо.

— Зачем — это мне неизвестно, — раздражённо молвил посланец. — Моё дело маленькое. Вот вы например знаете, зачем все эти идиотские штампы ставите? Нет. Вот и вы у меня по разнарядке сто двадцать седьмой. И это только с утра. Насчёт того, что вам здесь хорошо — не врите. Тут и ребёнку малому всё понятно. А уходить, в любом случае не обязательно. Ставьте свои печатки, штампики. Мир сразу переворачивать от вас никто не требует. Паспортный стол — это ведь тоже кому-то нужно.

— А что для этого надо? — вдруг встрепенулся Пастухов.

— Ничего, только форму заполните. И подпишите. Здесь и здесь. И за униформу распишитесь. Крылья, нимб, балахон белый. Всё в пакете. Не новое, но какое есть. Зато работает.

Толстяк деловито раскладывал вещи по стойке.

— Балахон можете не носить, — продолжил ангел, убирая бумаги в портфель. — Это не модно. Старики иногда надевают, но то старики. Основная масса предпочитает чёрные плащи. Но это уже дело вкуса. Вроде всё, — он поднял голову, его чистый, строгий взгляд пронзил Пастухова, словно копьё. Напускная грусть куда-то испарилась, да и сам ангел как-то подрос, стал твёрже, злее. Пастухов попятился и прикрыл глаза рукой. Затем посмотрел сквозь пальцы. Наваждение спало. Перед ним по-прежнему стоял побитый жизнью толстячок с печальными голубыми глазами.

— А что со всем этим делать? — Пастухов провёл рукой по крыльям.

— Там есть инструкция.

Они помолчали.

— И что мне теперь делать? — это вопрос не давал Пастухову покоя.

— Честно сказать — не знаю. Я не по этой части, — пожал плечами посланец. — Наверно — просто живите. Как и раньше.

Они постояли ещё немного.

— Ну, я пошёл, — сказал ангел и направился к выходу.

— Погодите! — крикнул ему Пастухов.

— Да? — устало повернулся посетитель.

— Скажите, а много вообще народу в ангелы записалось? — Пастухов прижал крылья к груди. Ему почему-то было очень тепло.

— Вы первый, — ангел как-то странно, наискосок мотнул головой.

— Сегодня?

— Вообще.

И он ушёл. А Пастухов стал ангелом.

Скоро все к этому привыкли. И сослуживцы, и посетители. Изредка над крыльями посмеивались. Но он привык. Жизнь ангела Пастухова почти не изменилась. Он также ходил на работу, также ставил штампы. Также, как и всегда, ел булочку с маком. И колбасу.

Лишь крылья и нимб отличали Пастухова от других людей. Балахон лежал дома, в шкафу. Пастухов носил длинный чёрный плащ. Ещё он начал нравиться девушкам. И собакам. Ему завидовали. Это было непривычно и даже в чём-то приятно.

Но изредка, по ночам, когда очередная пассия мирно сопела под боком, Пастухов вдруг просыпался от внезапно нахлынувших чувств. Его тянуло куда-то вверх — и к небу. Тогда Петухов тихонько, совсем не слышно, расправлял крылья, и беззвучно летал по комнате. Раз за разом, вокруг люстры, по кругу. И нимб его, тихо-тихо, тускло-тускло, словно старая 5-ти ватная лампа начинал светить во тьме. Потом ангел Пастухов ложился в кровать, накрывался крыльями словно одеялом — и засыпал.

Мир потихоньку вращался.

Перо. Летит с неба. Плавно кружась.

Ветер подхватывает его, а птицы с удивлением косят на него взглядом.

Я нашёл его тогда, в далёком и забытом году, осенью, когда пиная осенние жёлтые листья шёл в школу.

Перо, которое лежало перед о мною, было бело, как снег. К нему не липла грязь и ветер, пленив его в хороводе листьев, всё же не мог обрести над ним полной власти.

Кто и где обронил его — я не знаю. Он исчезло в круговороте событий, а память стёрла подробности.