Дмитрий Герасимов - Крест в круге

– Да… – Молодой человек вдруг отдернул руку. – Шмонать я тебя, сопляк, не буду… Поэтому, если что-то прихватил с собой, лучше вспомнить сейчас.

Боря покраснел и опустил глаза. Иннокентий Петрович взял его за подбородок:

– Ну, пацан, признавайся, чего стырил?

Мальчик совсем смешался и неловко вынул из кармана плоскую металлическую пластинку с зубчиками. Сероглазый повертел ее в руках и вопросительно уставился на Бориса:

– Это что?

Тот опустил голову.

– Это ножичек для бумаг…

– Да? – удивился Иннокентий Петрович.

Он взвесил пластинку на ладони, словно просчитывая в уме ее ценность, и широким движением засунул себе в карман:

– Ты бы у меня сейчас уже вовсю резал бумаги за решеткой. Но я сегодня добрый…

Два часа назад Иннокентий Петрович, приспустив брюки и поправляя время от времени мешающий галстук, пыхтел над молоденькой поварихой Любочкой. Он вспомнил, как прижал ее грудь к деревянному подоконнику на кухне студенческого общежития и терся животом об ее прохладные ягодицы, все наращивая и наращивая темп, пока она не охнула, царапая короткими ноготками оконное стекло. Потом он застегнул брюки и с довольной улыбкой наблюдал, как она, стыдливо ежась, торопливо натягивала трусики и поправляла чулочный пояс.

Всю дорогу до интерната они шли молча. У самых дверей Боря спросил:

– Вы не сердитесь, Николай Давыдович? За ножичек? Я так хотел попасть в этот архив… Я знал, что найду там что-то очень важное!

– Ножичек, например… – вздохнул учитель.

– Крест в круге! – поправил мальчик.

Циклоп задумался.

– Знаешь, – сказал он хрипло, – спасибо тебе, Боря… Спасибо тебе, что ты есть у меня, что заставил по-другому взглянуть на жизнь. Помог мне потеплеть сердцем, избавиться от страхов и желчи. Я не хочу расставаться с тобой.

– И я не хочу, Николай Давыдович, – серьезно ответил мальчик.

Они помолчали с минуту.

– Вы возьмете меня в следующий раз?

– Когда-нибудь ты обязательно попадешь в этот архив, – пообещал Циклоп. – И найдешь свой ножичек. Ты знай это. И верь…

Позже, листая свою тетрадь в клеенчатом переплете, Борис снова и снова представлял, что пережил Циклоп, находясь с ним в старом деревянном доме, сидя под черной зловещей балкой. Он догадался, какая мучительная борьба происходила в сердце его учителя, который заглянул к нему в тетрадь и прочитал там о своем будущем. Возможно, в этом и крылась причина того, что Николай Давыдович так безжалостно попрощался с ним на долгие годы. А может, она таилась в чем-то ином…

На следующий день в десять часов состоялся педсовет, которого со страхом ждал Циклоп.

В тесной и душной учительской собрались преподаватели, два воспитателя, директор интерната и тот самый маленький рыжий человечек с бегающими глазками, который вот уже несколько лет проявлял неизменный интерес к мальчику по имени Боря Григорьев.

У Циклопа был вид побитой собаки. Он жался к подоконнику, и солнце, льющее тонны света на его вдруг ослабевшие плечи, вдавливало в пол грузную фигуру учителя, размазывало в бесформенную темную кляксу очертания его тела.

Директор интерната Олег Маратович Абдуразаков – молодой, энергичный человек с узким продолговатым лицом, на котором нервно пульсировали вздутые жилки, – постучал карандашом по раскаленному от солнца графину, пытаясь установить рабочую тишину. Гул в учительской не смолк совсем, но по крайней мере стало тише.

Директор взглянул на Циклопа. «Хорошо, что Николай Давыдович встал к окну, – подумал он. – Не видать лица. И взгляда его укоризненно-жалкого».

– Товарищи! – Абдуразаков снова постучал карандашом по графину. – Вопрос серьезный и не терпящий отлагательства. Я вас долго не задержу. Но нам нужно принять решение. Владимир Ильич, прошу вас…

Неизвестно, легендарное ли имя-отчество так подействовало на присутствующих, или желание поскорее решить тяжелый вопрос, но в учительской воцарилась мертвая тишина. Маленький рыжий Владимир Ильич поднялся со стула и, деловито прокашлявшись, начал говорить. Его тихий голос, дрожащий как басовая струна, плохо сочетался с его внешностью: