Энн Райс - Пандора

Он пришел в бешенство от разочарования.

Торговец предостерегающе протянул руку, чтобы охладить его пыл.

«Черт возьми, что случилось с твоей ногой? – спросила я. – Как ты ее потерял? И кто произвел такую потрясающую замену?»

Понизив голос до рассерженного, но красноречивого шепота, раб медленно и терпеливо объяснил:

«Я потерял ее во время охоты на кабана с моим римским господином Он спас мне жизнь. Мы часто охотились. Это произошло на Пентеликоне, на горе…»

«Спасибо большое, я знаю, где находится Пентеликон», – заметила я.

Он окончательно растерялся и, облизав обветренные губы, попросил:

«Заставьте торговца принести пергамент и чернила. – Он говорил по-латыни, очень красиво, так красиво, как говорят актеры или ораторы, причем без всякого усилия. – Я напишу вам по памяти „Науку любви“ Овидия, – мягко взмолился он сквозь зубы, что само по себе уже было подвигом. – А потом я перепишу для вас всю историю Персии, созданную Ксенофонтом, если у вас есть время, конечно, по-гречески! Мой господин обращался со мной как с сыном. Я сражался вместе с ним, учился вместе с ним. Я писал за него письма. Его образование стало и моим образованием, потому что он так хотел».

«Вот оно что…» – в голосе моем явно слышалось облегчение.

Теперь он выглядел прямо-таки благородно, разозленный, попавший в невыносимые обстоятельства, но исполненный достоинства, рассуждая с воодушевлением, необходимым для того, чтобы укрепить дух.

«А в постели? Как у тебя получается в постели?» – спросила я, сама не понимая, какая ярость или отчаяние побудили меня задать этот вопрос.

Он был искренне потрясен. Хороший знак. Он широко раскрыл глаза и нахмурился.

Тем временем появился работорговец; он принес стол, табурет, пергамент и чернила и поставил все это на мостовую.

«Давай, пиши, – велел он рабу. – Пиши для этой женщины письма. Складывай цифры. Иначе я убью тебя и продам твою ногу».

Я снова разразилась непреодолимым хохотом. Я взглянула на раба, тот все еще не мог оправиться от изумления. Он перевел глаза на торговца и окинул его презрительным взглядом.

«Девушки-рабыни с тобой в безопасности? – снисходительно поинтересовалась я. – Или тебе нравятся мальчики?»

«Мне можно полностью доверять! – сердито заявил раб. – Я не способен замышлять преступления против своего хозяина».

«А если я захочу взять тебя в постель? Я – хозяйка дома, дважды вдовела, живу одна, и я – римлянка».

Его лицо потемнело. Я не могла понять, какие именно эмоции отразились на нем – грусть, нерешительность, смущение и в завершение всего – растерянность?

«Ну?» – спросила я.

«Скажем так, госпожа. Мои декламации Овидия принесут вам гораздо больше наслаждения, чем любые мои попытки воплощения его стихов в жизнь».

«Понятно, – кивнула я. – Тебе нравятся мальчики».

«Я родился рабом, госпожа. Я жил с мальчиками. Я больше ничего не знаю. И мне больше ничего не нужно».

Его лицо приобрело малиновый оттенок, он опустил глаза. Очаровательная афинская скромность.

Я жестом велела ему сесть.

Он проделал это с удивительной легкостью и грацией, если учесть не слишком благоприятные обстоятельства: жара, грязь, толпа, хрупкий табурет и шатающийся стол.

Он взял перо и быстро написал на безупречном греческом языке:

«Неужели я по глупости оскорбил эту прекрасную ученую даму, обладающую исключительным терпением? Неужели я своей опрометчивостью навлек на себя собственную гибель?»

Чуть ниже приписал по-латыни:

«Неужели прав Лукреций, говоря нам, что смерти нечего страшиться?»

Он на секунду задумался и добавил вновь по-гречески:

«Неужели Вергилий и Гораций действительно равны нашим великим поэтам? Неужели римляне искренне так считают или же просто надеются на это, учитывая свои достижения в прочих искусствах?»

Все это я прочитала внимательно и с улыбкой. Я в него просто влюбилась. Окинув взором его тонкий нос и раздвоенный подбородок, я заглянула в обращенные ко мне зеленые глаза.

«Как ты до этого дошел? – спросила я. – Лавка рабов в Антиохии? Ты и вправду вырос в Афинах, как утверждаешь».

Он попытался встать, чтобы ответить. Я заставила его сесть.

«Не могу ничего вам ответить, – сказал он. – Скажу только, что мой господин очень любил меня, что он умер в своей постели, окруженный семьей. А я оказался здесь».

«Почему же он не отпустил тебя на волю по завещанию?»

«Отпустил, госпожа, и выделил мне средства».

«Что же произошло?»