Энн Райс - Вампир Арман

Она стояла передо мной в рваных, окровавленных белых одеждах, та самая фигура, чье лицо я видел запечатленным в ткани покрывала. Руки толстыми неровными железными цепями прикованы к тяжелому, чудовищному кресту распятия, он сгорбился под его тяжестью, волосы струились по обе стороны его израненного, изувеченного лица. Кровь из-под шипов текла прямо в открытые, непреклонные глаза.

Мой вид явился для него неожиданностью, он даже слегка изумился. Он смотрел на меня широкими искренними глазами, словно его не окружала толпа, словно хлыст не опустился прямо на его спину, а затем – и на склоненную голову. Из-под спутанных, испачканных в запекшейся грязи волос, из-под воспаленных, окровавленных век, смотрел он вдаль.

– Господи! – воскликнул я.

Должно быть, я потянулся к его лицу, ведь это были мои руки, мои маленькие белые руки! Я увидел, как они стараются добраться до его лица.

– Господи! – повторил я.

И в ответ он посмотрел на меня, не двигаясь, наши взгляды пересеклись, его руки болтались в железных оковах, изо рта капала кровь.

Неожиданно на меня обрушился яростный, ужасный удар. Он бросил меня вперед. Мои глаза затопило его лицо. Оно выросло передо мной до крупнейших возможных масштабов – его грязная, в царапинах кожа, промокшие, потемневшие, склеившиеся ресницы, огромные яркие очи с темными зрачками.

Оно придвигалось все ближе и ближе, кровь капала на его густые брови, стекала по впалым щекам. Его рот приоткрылся. Он издал звук. Сперва это был вздох, потом – глухое ускоряющееся дыхание, оно становилось все громче и громче по мере того, как его лицо становилось все больше и больше, теряя ясные очертания, превращаясь в совокупность его плывущих оттенков, а звук перешел в положительно оглушительный рев.

Я вскрикнул от ужаса. Меня отшвырнуло назад. Но хотя теперь я различал знакомую фигуру и древний силуэт его лица в терновом венце, лицо все равно увеличивалось в размерах, удивительно нечеткое, оно опять склонилось надо мной и внезапно чуть не удушило меня своим безмерным, всеподавляющим весом.

Я закричал. Беспомощный, невесомый, я не мог дышать. Я кричал так, как не кричал за все мои жалкие годы, мой вопль вытеснил даже рев, забивший мне уши, но видение продолжало надвигаться – огромная, давящая, неотвратимая масса, что когда-то была его лицом.

– О Господи! – заорал я изо всех сил, оставшихся в моих пылающих легких. В моих ушах шумел ветер.

Что-то с такой силой ударило меня по голове, что у меня треснул череп. Я услышал треск. Я почувствовал мокрый всплеск крови.

Я открыл глаза. Я смотрел вперед. Я находился по другую сторону молельни, распростертый у покрытой штукатуркой стены, вытянув перед собой ноги, руки болтались, голова горела от боли в месте сотрясения, в том месте, где я ударился о стену.

Лестат ни разу не шелохнулся. Я знал, что он не виноват. Можно было мне этого не объяснять. Не он отбросил меня назад. Я перевернулся, упал на лицо и подложил руку под голову. Я знал, что вокруг меня собрались чьи-то ноги, что рядом Луи, что подошла даже Габриэль, и также я знал, что Мариус уводит Сибель и Бенджамина.

В звенящей тишине я слышал только тонкий, резкий смертный голос Бенджамина.

– Но что с ним случилось? Что случилось? Блондин его не трогал. Я видел. Этого не было. Он не…

Скрывая мокрое от слез лицо, я прикрыл дрожащими руками голову, и никто не видел мою горькую улыбку, хотя всхлипы слышали все.

Я плакал и плакал, долго, а потом, постепенно, как я и ожидал, рана на голове начала затягиваться. Злая кровь поднялась к поверхности кожи и, зудя, оказывала мне свою злые поддержку, сшивая плоть, как исходящий из ада лазерный луч.

Кто-то передал мне салфетку. От нее слабо пахло Луи, но полной уверенности у меня не было. Прошло много, много времени, прежде чем я наконец сжал ее и стер с лица кровь. Минул еще час, час тишины, когда народ от уважения выскальзывал из молельни, прежде чем я перевернулся, поднялся и сел у стены. Голова больше не болела, рана исчезла, присохшая кровь скоро осыплется. Я долго и тихо смотрел на него.

Мне было холодно, одиноко и плохо. Чужие бормотания не проникали в мое сознание. Я не замечал ни жесты, ни передвижения окружающих.

В святой святых моей души я перебрал, по больше части медленно, подробно, все, что я видел, все, что я слышал – все, что я тебе здесь рассказал.

Наконец я поднялся. Я вернулся к нему и посмотрел на него.Габриэль что-то сказала. Что-то резкое и грубое. Я не слышал, что именно. Я слышал звук, интонацию, как будто ее старинный французский язык, так хорошо мне знакомый, стал новым для меня наречием.