Ричард Матесон - Сумасшедший дом

Она была в комнате для гостей, заканчивала укладывать вещи.

Комната для гостей. Теперь эти слова терзали его. Когда они перестали называть ее детской? Когда это начало разъедать ее изнутри, потому что она была так полна любви и так сильно хотела детей? Когда он начал замещать потерю не чем иным, как вулканическими извержениями злости и ежеминутными реакциями своих обнаженных нервов на любые раздражители?

Он стоял в дверном проеме и смотрел на нее. Ему хотелось избавиться от пишущей машинки, сесть и писать вереницы слов. Ему хотелось отпраздновать свою близкую свободу. Подумать обо всех деньгах, какие можно будет сэкономить. Подумать о том, как скоро он сможет уехать и написать все то, что всегда хотел написать.

Он стоял в дверном проеме, больной.

Неужели это возможно? — спрашивал он мысленно, не веря себе. Возможно, чтобы она ушла? Они же муж и жена. Они жили и любили в этом доме больше восемнадцати лет. И вот теперь она уходит. Складывает стопки одежды в свой старый черный чемодан и уходит. Он не мог с этим смириться. Он не мог этого понять, не мог соотнести с привычным ежедневным ритуалом. Как это впишется в обычную схему? Схему, по которой Салли следует быть именно здесь, убирать, готовить, стараться сделать их дом уютным и счастливым.

Он задрожал и, резко развернувшись, пошел обратно в свою спальню.

Упал на кровать и уставился на тихонько тикающие электронные часы, стоящие на тумбочке.

Уже больше одиннадцати, заметил он. Меньше чем через час мне придется читать лекцию группе идиотов-первокурсников. А на письменном столе в большой комнате громоздится гора зачетных сочинений, через которые мне придется с тоской пробираться, ощущая, как живот сводит судорогой от скудости их интеллекта, от их недоразвитой речи.

И вся эта требуха, все эти километры кошмарной прозы сплетутся у него в голове в запутанный клубок. После чего этот клубок начнет разматываться прямо в его собственном сочинении до тех пор, пока он не станет спрашивать себя, в силах ли жить дальше. Я перевариваю отбросы, подумал он. Что ж удивительного в том, что я и выдаю то же самое?

Приближался новый приступ гнева, в нем уже горел огонек, постепенно раздуваемый дальнейшими размышлениями. Этим утром я ничего не написал. Как и любым другим утром после множества прочих утр за последнее время. Я делаю все меньше и меньше. Я ничего не пишу. Или же пишу ничего не стоящую дрянь. В двадцать лет я писал лучше, чем сейчас.

Я никогда не напишу ничего выдающегося!

Он вскочил на ноги и повернул голову, высматривая что-нибудь, что можно ударить, что-нибудь, что можно сломать, ненавидеть такой ненавистью, чтобы это что-нибудь испепелилось на месте.

Казалось, будто бы комнату заволокло туманом. Он ощутил дрожь. Левая нога ударила в угол кровати.

Он задохнулся от ярости. Заплакал. Слезы ненависти, сожаления и сострадания к самому себе. Я пропал, подумал он. Пропал. Ничего нет.

Он сделался очень спокойным, непроницаемо-спокойным. Лишенным сожалений, эмоций. Надел пиджак от костюма. Надел шляпу, взял с комода свой портфель.

Остановился перед дверью комнаты, где она все еще возилась со своим чемоданом. По крайней мере, у нее сейчас есть чем заняться, подумал он, так что ей не придется смотреть на меня. Он ощутил, что сердце бухнуло, словно тяжелый барабан.

— Удачно тебе съездить к маме, — произнес он бесстрастным тоном.

Она подняла голову и увидела застывшее на его лице выражение. Она отвернулась и закрыла глаза рукой. Он вдруг ощутил жгучее желание кинуться к ней и умолять ее о прощении. Чтобы все снова стало как было.

Затем он опять подумал о кипах бумаги и годах жизни, которые мог бы истратить на написание романов. Отвернулся и пошел через гостиную. Маленький коврик чуть скользнул в сторону и помог ему сконцентрировать ту злость, в которой он нуждался. Он отшвырнул его в сторону, и, ударившись о стену, коврик рухнул бесформенной кучей.

Он с грохотом закрыл за собой дверь.

Его сознание затараторило. Вот теперь она, как в мыльной опере, бросится на кровать и начнет рыдать в горестном раскаянии. Вот она впивается ногтями в подушку и со стоном произносит мое имя и шепчет, что пропала.

Его ботинки быстро поскрипывали по тротуару. Господи, помоги мне, думал он. Господи, помоги всем нам, несчастным неудачникам, которые могут писать, только если будут испытывать свое сердце на износ, потому что на творчество у них нет времени.

Стоял прекрасный день. Его глаза это видели, но разум не воспринимал. Деревья, покрытые густой листвой, воздух теплый и свежий. Дыханием весны веяло на улицах. Он ощущал, как оно обдает его, пока шел вдоль квартала и переходил Мейн-стрит, чтобы попасть на автобусную остановку.