Ричард Матесон - Сумасшедший дом

— Черт бы тебя подрал! — заорал он на окно во весь голос. Он кусал палец, пока не вытащил из него микроскопическую щепку.

Дернул дверцу шкафчика. Дверцу заело. Лицо его налилось краской. Он дернул сильнее, дверца стремительно распахнулась и ударила его по запястью. Он крутанулся на месте, хватая себя за запястье, с болезненным шипением откинул голову назад.

Он стоял там, с затуманенным от боли взглядом, и глядел в потолок. Он смотрел на трещину, которая, безумно извиваясь, бежала по потолку. Потом он закрыл глаза.

И начал ощущать что-то. Нечто неуловимое. Нечто зловещее, Он задумался об этом. Да чего там, это, разумеется, я сам, решил он. Сказывается моральное дряхление моего подсознания. Оно вопит изнутри меня: «Ты должен быть наказан за то, что отправляешь свою несчастную жену в объятия ее мамаши. Ты не мужчина. Ты просто…»

— Слушай, заткнись, — сказал он.

Он вымыл руки, лицо. Провел пальцем по подбородку. Пора побриться. Он осторожно открыл дверцу шкафа и вынул опасную бритву. Поднял ее перед собой и взглянул на лезвие.

Рукоятка разболталась. Он быстро уверил себя в этом, когда бритва раскрылась, будто по собственному желанию. Он вздрогнул, увидев, как лезвие выскочило и заблестело в свете вмонтированной в шкафчик лампы.

Он смотрел в зачарованном оцепенении на сверкающую сталь. Потрогал края лезвия. Какое острое, подумал он. От малейшего прикосновения останется порез. До чего же жуткая штука.

— Это моя рука.

Он невольно произнес эти слова и внезапно сложил бритву. Это была его собственная рука, должна была быть. Не могло же лезвие выскочить само собой. Это все больное воображение.

Но бриться он не стал. Он положил бритву обратно в шкафчик со смутным ощущением отсрочки приговора.

И плевать, если кто-то считает, будто бы бриться нужно каждый день, бормотал он. Я не желаю рисковать тем, что у меня соскользнет рука. Лучше купить безопасную бритву. Эта не для меня, я слишком издергался.

Внезапно, вызванная этими словами, у него в голове всплыла картина его самого восемнадцатилетней давности.

Он вспомнил свое свидание с Салли. Вспомнил, как рассказывал ей, что спокоен, как покойник. Ничто меня не тревожит, уверял он. И на тот момент это была чистая правда. Еще он вспомнил, как говорил ей, что не любит кофе, что ему достаточно одной чашки, чтобы не заснуть всю ночь. Что он не курит — ему не нравится ни вкус, ни запах. Хочу оставаться здоровым, говорил он. Он вспомнил свои точные слова.

— И что теперь?.. — бормотал он своему исхудалому и потрепанному отражению.

Теперь он каждый день пьет кофе литрами. Пока тот не начинает булькать у него в желудке черной лужей, и спать он способен не больше, чем летать. Теперь он курит одну за одной, оставляя на пальцах никотиновые пятна, пока в горле не начинает першить и саднить, пока он не лишается возможности писать карандашом, потому что руки ходят ходуном.

Однако все эти стимуляторы все равно не помогали ему творить. Заправленная в машинку бумага оставалась чистой. Слова не приходили, сюжет умирал, не родившись. Характеры персонажей ускользали от него, издеваясь и насмехаясь над ним из-за завесы бездарности, с которой они были созданы.

А время уходило. Оно мчалось быстрее и быстрее, будто бы избрав его для высшей меры наказания. Его, человека, который начал ценить время до такой степени болезненно, что вся его жизнь пришла в упадок, а сама мысль о быстротечности жизни доводила до исступления.

Пока он чистил зубы, он пытался припомнить, когда эти приступы бешенства начали овладевать им. Однако определить это не было никакой возможности. Они начались где-то там, во мгле, сквозь которую ничего не было видно. С одного раздраженного слова, со злобного подергивания мышц. Со взгляда, полного неукротимой враждебности.

Вот оттуда, подобная разрастающейся амебе, и начиналась его извращенная, направленная не в ту сторону эволюция, в которой он сейчас достиг апогея: ожесточенный, издергавшийся человек, который находит единственное утешение в ненависти.

Он выплюнул белую пену и прополоскал рот. Когда он ставил на место стакан, тот треснул, и острый осколок впился ему в руку.

— Проклятье! — выкрикнул он.

Он крутанулся на пятках и сжал кулак. И тотчас же разжал, когда осколок еще глубже вошел в ладонь. Он стоял со слезами на глазах, тяжело дыша. Подумал о том, что Салли слышит его, в очередной раз получая звучное доказательство того, что у него шалят нервы.