Энн Райс - Любовь и зло

Затем он перекатился на бок, только ноги все еще подрагивали, а исказившееся лицо окоченело, как до того окоченел несчастный бездомный пес.

А я, я, живущий через сотни лет от этого мгновения, в далеком краю, сам использовавший этот яд против многих, мог только стоять и беспомощно смотреть на мертвое тело. Какая чудовищная ошибка, что я, посланный сюда в ответ на молитвы, спровоцировал самоубийство.

Все мы стояли молча.

— Он был моим другом, — прошептал Виталь.

Когда старик начал подниматься, Виталь подхватил его под локоть.

В воротах появился Никколо. Он стоял, не произнося ни звука, в длинной белой ночной рубахе, с босыми ногами, и, дрожа, глядел на тело брата.

— Уходите, все уходите, — велел синьор Антонио. — Оставьте меня наедине с сыном. Оставьте меня.

Однако пожилой священник не спешил уходить. Он был потрясен не меньше, чем все остальные, однако собрался с силами и проговорил негромко, с негодованием в голосе:

— Но не допускаете ли вы хотя бы на миг, что здесь замешана черная магия? Что ваши сыновья попали в столь плачевное положение из-за вмешательства иудеев?

— Помолчите, отец Пьеро, — ответил старик. — Никакая это не магия, а простая зависть! А я не сознавал того, что творю, не хотел понимать. Пока что оставьте меня все. Дайте мне побыть одному и оплакать сына, которого я отнял у матери. Виталь, отведи нашего больного в постель. Теперь он скоро поправится.

— Ну а демон, разве он не беснуется по-прежнему? — спросил священник. Но никто его не слушал.

Я смотрел на покойника. Я был не в силах говорить. Не в силах думать. Я понимал, что все, кроме старика, выходят из оранжереи и что я тоже должен уйти. Однако я никак не мог отвести глаз от бездыханного тела. Я думал об ангелах, но без слов. Я взывал к невидимому царству, существующему рядом с нашим миром, к созданиям, полным мудрости и сострадания, которые, должно быть, сейчас уже окружили душу покойного, однако на ум не шли ни утешительные слова, ни образы. Я потерпел неудачу. Я потерял одного, хотя и спас другого. Неужели в этом и заключалась моя задача? Спасти одного брата и довести другого до самоубийства? Это весьма сомнительно. И ведь до самоубийства его довел именно я, в том нет сомнений.

Подняв голову, я увидел старого Пико, он стоял в воротах, жестами предлагая мне поторопиться. Все остальные уже покинули это место.

Я поклонился, проскользнул за спиной синьора Антонио и вышел из оранжереи в главный двор.

У меня кружилась голова. Кажется, где-то рядом со мной стоял отец Пьеро, но я не смотрел на людей вокруг.

Увидел только открытую калитку, ведущую на улицу, и два размытых силуэта слуг, ждущих рядом. Я шагнул к калитке и вышел вон.

Никто ни о чем меня не спросил. Никто, кажется, меня даже не заметил.

Я, не сознавая себя, вышел на людную площадь и на миг поднял голову к темнеющим серым небесам. Каким изумительно настоящим и осязаемым был этот мир, куда я попал: с каменными домами, выстроенными вплотную друг к другу, в которых обитает множество людей, с возвышающимися тут и там башнями. Как прочны темно-коричневые стены палаццо напротив и как реален шум разношерстной толпы, эти беззаботные разговоры и смех.

Куда я иду? Что буду делать теперь? Мне хотелось помолиться, войти в церковь, опуститься на колени и помолиться, но разве это возможно, когда на одежде желтая нашивка? Как я посмею перекрестить лоб? Люди подумают, что я надругался над собственной верой.

Я чувствовал себя потерянным и сознавал только, что удаляюсь от того места, где должен находиться. А когда я подумал о душе Лодовико, уносящейся сейчас в бескрайнюю неизвестность, то окончательно пришел в отчаяние.

Я остановился. Оказалось, я нахожусь в узком грязном переулке, насквозь пропитавшемся вонью сточных канав. Снова пришла мысль, не поискать ли церковь, место, где можно опуститься в полумраке на колени и попросить Господа о помощи в этом деле, но меня снова остановило воспоминание о круглой желтой нашивке слева на груди.

Мимо меня в обе стороны двигались люди, некоторые вежливо меня огибали, кто-то толкал плечами, отодвигая с дороги, многие заходили в открытые двери таверн и пекарен. С уличной вонью смешивались ароматы жареного мяса и свежего хлеба.

Внезапно я ощутил такой упадок духа, что был не в силах двигаться дальше, и, отыскав узкий простенок между прилавком с текстилем и лотком книготорговца, я обнял лютню, прижал к груди, словно ребенка, и привалился спиной к стене, приходя в себя и пытаясь разглядеть над головой узкую полоску неба.