Лорел Гамильтон - Нарцисс в цепях

Лицо Жан-Клода приняло самое надменное из возможных выражений. Самое скрытное.

— Ты знаешь, почему я не стал.

Ашер снова встал передо мной.

— Он отверг мое ложе, потому что боится, как бы ты его не... забыл это американское слово... выбросила... нет, бросила за то, что он спит с мужчиной. Ты бы бросила?

Мне пришлось проглотить слюну, чтобы ответить:

— Да.

Ашер улыбнулся, но не довольной улыбкой, а так, будто предвидел ответ.

— Так что я доставлю себе удовольствие с Нарциссом, а Жан-Клод так и не будет знать, сделал я это потому, что мне теперь такие вещи нравятся, или потому, что он мне только такую любовь и оставил.

— Я еще не согласился, — сказал Нарцисс. — До того, как я сделаю второй — даже четвертый — выбор, я хочу видеть, что покупаю.

Ашер встал, повернувшись к гиенолаку левой стороной. Отстегнув капюшон, он сдвинул его с головы. Мы стояли достаточно сбоку, чтобы я видела его совершенный профиль. Золотые — действительно золотые — волосы он заплел сзади в косу, и ничего не загораживало вид. Я привыкла смотреть на Ашера сквозь завесу волос. А без них его лицо было как скульптура, такое гладкое и прекрасное, что хотелось его потрогать, погладить его изгибы, покрыть поцелуями. Даже закрыв голову после короткого показа, он был красив. Ничего не изменилось.

— Славно, — сказал Нарцисс. — Очень, очень славно, но у меня много красивых мужчин, и мне стоит только щелкнуть пальцами. Может, не таких красивых...

Ашер повернулся к нему лицом. Слова Нарцисса засохли у него на губах. Правая сторона лица Ашера была похожа на расплавленный воск. Шрамы начинались довольно далеко от середины лица, будто мучители много веков назад хотели, чтобы осталось побольше того, что напомнит прежнее совершенство. Глаза его были обрамлены золотыми ресницами, нос идеален, полные губы манили к поцелуям, но остальное... это все были шрамы.

Я помнила ощущение гладкой кожи Ашера, ощущение этого идеального тела, трущегося об меня. Воспоминания не мои. Я никогда не видела Ашера голым. Никогда не касалась его так. Но Жан-Клод где-то двести лет назад — да. Я не могла смотреть на Ашера непредубежденно, потому что помнила, как любила его, и даже до сих пор немножко люблю. То есть это Жан-Клод до сих пор его немножко любит. Уж сильнее усложнить мою личную жизнь было бы трудно.

Нарцисс прерывисто вздохнул и произнес вдруг охрипшим голосом:

— Ох ты...

Ашер бросил капюшон на кровать и начал расстегивать кожаную рубашку — очень медленно. Я видала его грудь и раньше и знала, что она куда хуже лица. В правой стороне шли глубокие канавы, кожа была твердой на ощупь. Левая сторона, как и лицо, сияла ангельской красотой, которая когда-то, давным-давно, и привлекла к нему вампиров.

Когда молния раскрылась наполовину, обнажив грудь и верх живота, Нарциссу пришлось сесть на кровать, потому что ноги его не держали.

— Мне кажется. Нарцисс, — сказал Жан-Клод, — что после этой ночи ты будешь у нас в долгу.

Голос его был совершенно пуст, лишен выражения. Таким голосом он говорил в минуты величайшей осторожности — или величайшего страдания.

Ашер спросил, тщательно выговаривая слова, что как-то не гармонировало с исполняемым стриптизом:

— Какой уровень боли любит Нарцисс прямо — как это вы говорите — с ходу?

— Грубый, — ответил Жан-Клод. — Он умеет владеть своим желанием не выходить за границы для своего подчиненного, но если он внизу, то грубо, очень грубо. Период разогрева не нужен.

Голос Жан-Клода, был по-прежнему пуст.

Ашер поглядел на Нарцисса:

— Это правда? Ты хочешь начать сразу с... со взрыва?

Одно слово, но сказано было с таким обещанием, что у Нарцисса вспыхнули глаза. Он медленно кивнул:

— Можешь начать сразу с крови, если у тебя хватит духу.

— Для многих нужен долгий период, чтобы это было приятным, — сказал Ашер.

— Не для меня.

Ашер расстегнул наконец молнию и спустил рубашку с плеч, подержал минуту в руках, потом ударил таким быстрым движением, что только воздух взвихрился. Тяжелая металлическая молния хлестнула Нарцисса по лицу раз, два, три, и кровь показалась из уголка рта, глаза обессмыслились.

Я была так всем этим потрясена, что, кажется, забыла дышать — только таращила глаза. Жан-Клод между мной и Ричардом сидел очень неподвижно. Это не была та окончательная неподвижность, на которую способен он, способны все старые мастера, и я поняла почему. Он не мог окунуться в черную тишину смерти под тем прикосновением «жизни», что мы в него накачивали.