Лиля Калаус - Фонд последней надежды

Когда Олег прощался, он заметил за директорским креслом несколько повёрнутых затылками гипсовых бюстов — то ли основоположников марксизма-ленинизма, то ли бывших директоров Фонда «Ласт Хоуп».

«…Я испытал острое желание путешествовать. Годы, десятилетия прожив на вечном приколе в порту приписки, я, наконец своими глазами увидел многое из того, о чём раньше только читал. Полуденный жар пиратских островов… Толчея Брайтон Бич… Средневековый шик Тауэра… Тенистые заводи Луары… Плесень, ползущая по каменным лицам индийских многоруких идолов… Каменная кладка Запретного города…

Но я не просто глазел на великолепие мира. Каждое впечатление я скрупулёзно заносил в свой блог, классифицировал, находил ему единственно верное место в своей коллекции, внимательно отслеживая паутинки связей и прихотливые маршруты мыслей. Я не ленился расспрашивать старожилов, нырять за информацией в библиотеки, изучать путеводители, делать фотографии… В один прекрасный день дети придумали название моему занятию. „Понимаете, — говорили они знакомым, — папа увлекся краеведением. Пусть поездит, попутешествует, главное, что мы в состоянии оплатить его милые чудачества!“

Так я и стал записным краеведом…

Где я только ни побывал! Оговорюсь: некоторые путевые этюды получились весьма посредственными, когда впечатления мои не выходили за границы общеизвестного культурного слоя. Иные же, скажу без ложной скромности, вполне могли бы стать украшением какого-нибудь многоцветного издания наподобие „Вокруг света“. Да… Например, невероятно смешной очерк „Два-Куба“. Или лиричная, на пуантах, зарисовка „Бермудский треугольник forever“…

Но сюда, в родной Зоркий, как-то не тянуло. Что-то суеверное было в этом нежелании обернуться, подобно жене Лота, на родные пенаты. И вскоре мне стало казаться, что нежелание это… Скорее, даже страх, да, страх перед прошлым стал превращаться в манию. И тогда я решил дать ему бой. Собрал вещи. Несколько часов перелёта — и вот я уже дышу декабрьским смогом города-миллионника, запертого в каменной чаше гор вместе с полчищами машин, выхлопными газами и мрачными испарениями фабрик и заводов. Ужас эколога.

Встреча с прошлым оказалась вовсе не…»

Свекровь доела кашу, высунула язык и придурковато затрясла головой. Ася убрала тарелку, вытерла старушке подбородок.

Та нежно улыбнулась, показав дорогие протезы:

— Ма-а-а-ма… Пря-я-я…Ни-и-и… Пря-яни…

Влад звякнул ложечкой.

— Ты когда сегодня придешь? Прошу тебя, родная, не задерживайся, — он аккуратно поддёрнул манжеты идеально отглаженной рубашки, схваченные опаловыми запонками.

— Как получится… Ты же знаешь, у нас уйти ровно в шесть — моветон. Никто, конечно, не упрекнёт, но коситься будут. Задолбают, короче, по корпоративной линии.

— Асенька, вслушайся: как ты говоришь? — засмеялся Влад, промокая губы белоснежной салфеткой. — Это же новояз какой-то…

Ася промолчала. Вера Ивановна увлечённо мусолила печатный пряник.

— Передай сахарницу, родная. Благодарю. — Влад размешал сахар, стукнул ложечкой о борт чашки, поднёс её к губам, беззвучно отхлебнул.

Ася с усилием отвела глаза от его чисто выбритого кадыка.

— Знаешь, в Фонде сейчас такое творится. Говорят, сокращения будут. Я боюсь, что…

— Неужели, родная? — рассеянно молвил Влад, не отрывая глаз от матери. В следующую секунду он ловко поймал брошенную ею чашку. Старушка хихикнула, пустила пузыри слюней.

— Ах, боже ты мой! — воскликнула Ася, — Не обжёгся?

Свекровь втянула носом воздух и вдруг безутешно заплакала — мелкие мутные слёзки запрыгали по румяным, как яблочки, щёчкам.

— Оби-и-дел… Мальчи-и-ик… Коси-и-ичка… — она показала иссохшим пальчиком на сына.

Ася обняла старушку, жалость дёрнула сердце:

— Ах, он безобразник, этот Владик… Мы ему знаете что? А-та-та сделаем. Да?

Свекровь, мгновенно успокоившись, закивала.

Влад судорожно вздохнул, отвернулся.

— Ах, боже ты мой. — Ася заботливо помогла старушке подняться, — Пойдёмте, Вера Ивановна, переоденемся…

Ася отвела свекровь в её комнату, когда-то запретную, как окровавленные покои в замке Синей Бороды. Добротный двуспальный гроб шифоньера. Укрытая тяжёлым, как свинец, золотым испанским покрывалом кровать. Туалетный столик в амурчиках, задыхающихся от ожирения, резной книжный шкаф из морёного дуба, намертво забитый медицинскими справочниками, репродукции прерафаэлитов в истлевших музейных рамах. На подоконнике, за муаровыми шторами, — ваза «смальта», богемского стекла. С букетом пыльных пластиковых роз кирпичного цвета.