Октав Мирбо - Сад Истязаний

И вдруг еще более ясным тоном упрека она добавила:

— Ах, ты совсем не любезен! Ни на одну минуту тебя не покидает твой эгоизм, даже для самого малого удовольствия, какое я прошу у тебя. С тобой ведь никакой возможности повеселиться. Ты никогда и ничем не доволен. Ты противоречишь мне во всем, что я люблю. Не говоря уже про то, что мы, может быть, благодаря тебе, опоздали к самому прекрасному!

Она печально вздохнула:

— Вот снова пропал день! Не везет мне.

Я попробовал защищать и успокоить ее.

— Нет, нет, — настаивала Клара, — очень плохо. Ты — не мужчина. Даже при Анни было то же самое. Ты отравлял всякое удовольствие своими обмороками маленькой пленницы и беременной женщины. Тебе бы сидеть дома. Правда, ведь это глупо? Ездят веселые, счастливые, чтобы мило повеселиться, посмотреть удивительные зрелища, поволноваться необыкновенными чувствами, а потом вдруг делаются грустными, и все кончено! Нет, нет! Это глупо, глупо, это слишком глупо!

Она сильнее повисла на моей руке, у нее на лице сердитая и нежная гримаска, такая изящная, что я почувствовал, как по моим жилам пробежала дрожь желания.

— А я делаю все, что ты захочешь, как бедная собачонка! — ныла она.

Потом добавила:

— Я уверена, что ты считаешь меня злой, потому что мне нравятся вещи, которые заставляют тебя бледнеть и трепетать. Да, ты считаешь меня злой и бессердечной?

Не дожидаясь моего ответа, она продолжала:

— Но и я бледнею, и я также трепещу. Без этого не было бы удовольствия. Ну, ты считаешь меня злой?

— Нет, дорогая Клара, ты не злая. Ты…

Она быстро прервала меня, подставив свои губы:

— Я не злая. Я не хочу, чтобы ты считал меня злой. Я милая и любопытная бабенка, как все женщины. А вы, вы только — мокрая курица! И я вас больше не люблю. Целуйте вашу маму, милый мой. Целуйте крепко, крепче… очень крепко. Нет, я вас больше не люблю, тряпка. Да, вы только милая тряпка и больше ничего.

Веселая и серьезная, улыбающаяся и с морщинкой, которая у нее появлялась в гневе, как и в страсти, она прибавила:

— Сказать только, что я женщина, совсем маленькая женщина, совершенно хрупкая, как цветок, такая же нежная и хрупкая, как бамбуковый стебель, и что из нас двоих мужчина-то я… и что я стою двоих таких мужчин, как ты!

Желание, возбуждающееся во мне ее телом, соединялось с безграничной жалостью за ее пропащую и безумную душу.

С легким презрением она произнесла фразу, которая часто срывалась с ее губ:

— Мужчины! Они не знают, ни что такое любовь, ни что такое смерть. Они ничего не знают, и всегда печальны, и плачут! Они безо всякой причины падают в обморок от всяких пустяков.

Вдруг, перескочив с одной мысли на другую, как пучок с цветка на цветок, она спросила:

— А правда ли то, что нам сейчас рассказывал толстый добряк?

— В чем дело, милая Клара? И какое нам дело до толстого добряка?

— Толстый добряк сейчас рассказывал, что у цветов иногда двадцать самцов удовлетворяют страсть одной самки. Эта правда?

— Конечно, правда!

— Правда? Хорошо! На самом деле, правда?

— Ну, без сомнения!

— Толстяк не смеялся над нами? Ты уверен?

— Что ты чудишь? И почему ты у меня спрашиваешь это? Почему ты смотришь на меня такими странными глазами? Это правда!

— Ах!

Она задохнулась, закрыв на секунду глаза. Грудь ее вздымалась, она тяжело дышала…

И, склонив голову мне на грудь, она прошептала:

— Я хотела бы быть цветком. Я хотела бы… Я хотела бы быть всем!

— Клара! — умолял я. — Милая Клара!

Я сжал ее в своих объятиях… Я качал ее на руках.

— Ты нет? Ты не хотел бы? О, по-твоему, лучше остаться на всю жизнь мягкой тряпкой? У, грубый!

После короткого молчания, во время которого мы сильнее слышали, как кричал красный песок аллеи под нашими шагами, она певучим голосом заговорила:

— Я тоже хотела бы, когда я умру, я хотела бы, чтобы в мой гроб положили бы самые сильные запахи, цветы фаликтра и изображения греха, прекрасные изображения, жгучие и обнаженные, как те, что украшают ковры моей комнаты. Или же, я хотела бы быть погребенной без платья и савана в подземельях храма Слона… со всеми этими странными каменными вакхами… ласкающими и раздирающими, я хотела бы бешеного сладострастия. Ах, мой милый! От такого я хотела бы уже быть мертвой!

И быстро добавила:

— Когда умрешь, ноги касаются дерева гроба?

— Клара! — умолял я. — Зачем всегда говорить о смерти? И ты хочешь, чтобы я не был печален? Умоляю тебя, не своди меня совсем с ума. Брось все эти мучающие меня мысли, и вернемся назад. Сжалься, милая Клара, вернемся!