Алексей Филиппов - Плач Агриопы

Третьяков замолчал. Он внимательно смотрел на Павла, ожидал. В его глазах светилось что-то отчаянное — надежда, смешанная с мольбой. Это было ожидание не просто слова — истины в последней инстанции, приговора. И Павел поразился: почему «ариец» так уповает именно на него, самого беспомощного в их компании — уповает, как, прежде, до своего невероятного, неправдоподобного вознесения, делал это и Людвиг.

- Твой выбор — это выбор за других, — голос управдома прозвучал тускло. — Ты определился: не бывать тебе помешанным, быть — героем. А дальше? Там, дальше, ещё один выбор, самый главный: ты имеешь право уничтожить Босфорский грипп? Допустим, есть оружие, есть возможность. А право? Ты же знаешь — в той вселенной, где ты — герой, — ты знаешь: болезнь сеяли с неба, а топтали посев — черти. Или кто там они ещё? На чьей ты стороне? На чьей мы все стороне? Почему мы даже не обсудили это?

- Потому что это тоже — отсутствие выбора, — гневно выкрикнул Третьяков. Тут же утих, продолжил. — Ты говоришь о новом потопе? О том, что не стоит раскрывать зонта? О том, чтобы позволить выполоть нас, как сорную траву? За наши вершки уже взялись — эти тонкие руки, что тянутся из-за туч. Ангелы, да…. Нашего выбора нет в том, чтобы смириться: ты же не думаешь, что человеческое племя шарахнет по ангелам из гранатомёта? И уж тем более не думаешь, что наши пушки и гранатомёты потреплют их сияющие перья? Они явились — и засучили рукава. Они явились — и пропалывают сорняки. Что ж ты молчишь? Ну скажи мне главное: «люди — заслужили!» Это у тебя на уме: «люди — заслужили, ибо грешны и уродливы во грехах своих!»? А я отвечу: чёрта с два! Принимай нас, Господи, в чертогах твоих: все там будем. Там принимай — там и суди, — а сюда — не суйся. Здесь — экзамен: двери аудитории запечатаны. С первого до последнего часа — мы предоставлены сами себе. И что тут натворим, набедокурим, — за то и отчитаемся сполна. Но не сейчас — потом. Экзамен ещё не закончен! Печати с дверей не сорваны. Ангелам — хода сюда нет! Я сам к ним приду. Явлюсь, новопреставленный. И там — пусть режут. А здесь — ни-ни! Здесь — моё!

В глазах Третьякова теперь полыхала решимость. Он убедил сам себя. Только что. Убедил себя в собственной правоте.

- Ладно, мы идём…. Идём…. Будет — как будет…. — Павел безвольно махнул рукой. Он вдруг вспомнил Таньку. И вспомнил Еленку. Подумал: «Если Еленку выпололи, как сорняк, — это мерзость. И ещё мерзость — когда земля, в которой всё растёт, — мерзлая. Невыполотые сердца закоченеют, либо задохнутся под грязной ледяной коркой, под стеклянным панцирем. Но, если удастся разбить лёд, — пускай на земле, на этом восхитительном чернозёме, укоренится и вырастет дочь! Пускай хотя бы она — в счёт той платы, какой стало сердце Еленки».

И Павел вновь обогнал Третьякова, встал во главе чумоборцев, даже поднял голову и расправил плечи. Он начал печатать шаги по асфальту. Иногда петлял, обходил стороной железный автохлам, обесцененный Босфорским гриппом напрочь. Наверное, скрывался, на секунду-другую, из глаз подельников. Но не оборачивался и никого не поджидал. По пыхтению за спиной понимал: за ним следуют, ему — верят; верят в его топографический гений. Собаки и люди изредка встречались. Все — не причиняли вреда. Миновали блок-пост — не заброшенный: живой. Бронемашина, в окружении противотанковых ежей и мешков с песком, расположилась перед входом в Юсуповский дворец. Быть может, перед служивыми стояла задача охранять недавно отреставрированный дворец от вандалов и мародёров, потому они мало интересовались прохожими. Проводили компанию чумоборцев внимательными взглядами, но не проронили ни слова. Солдаты были самыми обычными: молоденькими — наверное, срочниками, — в потрёпанном серо-зелёном камуфляже. Один нервно и как-то жадно курил, отойдя к выкрашенным в салатовый цвет каменным сеням дворца. Основное дворцовое здание — пасхально красное, приземистое, похожее на сказочный теремок с башенками и флюгерами, — было густо усижено вороньём. Ворон здесь мостились — на водосточных желобах, карнизах и декоративных колоннах — сотни, если не тысячи. Все сидели, нахохлившись: недовольные сумрачной ветреной погодой. Все ожидали развязки.

Чумоборцы молчали. Не спеша перебирали ногами. Сеньор Арналдо, время от времени, покряхтывал по-старчески немощно. Тася шмыгала носом. Но большую часть пути они передвигались в тишине. В той, что иногда именуется беллетристами звенящей. В воздухе были разлиты холод, тревога и какая-то болезненная удаль. Наподобие той, что овладевает пехотой перед штыковой атакой.