Майкл Боккачино - Шарлотта Маркхэм и Дом-Сумеречье

Каждую ночь мне снились умершие. Тех, кто утрачен, возможно отыскать во сне: они скользят на осколках памяти сквозь темную завесу сна, чтобы запутаться в остатках дня, чтобы притвориться на миг длиною в жизнь, будто они все еще живы-здоровы, проснешься — а они тут как тут, ждут у изголовья постели. Никогда того не случалось; но как ни мечтать про себя, чтобы все, что я помню, оказалось ошибкой, понятым буквально кошмаром воображения! Однако неизменно наступало утро, а с ним — ошеломляющее осознание: мертвые остаются мертвыми, и я — одна.

В ту ночь черное, бездумное забытье сменилось смутно освещенной бальной залой без стен и потолка — залой, затерянной в стылой бездне времени. Над мраморным полом нависали хрустальные канделябры — они ни к чему не крепились и грозили обрушиться на гостей, разодетых в истлевшие наряды, что вышли из моды десятки лет назад. Танцы начались с медленного, напевного вальса на грани между сном и пробуждением: вальс захлестывал, подхватывал и раскачивал, подчиняя своему ритму; кто-то, стоящий позади, заключил меня в объятия. Мне не нужно было даже лица его видеть: я знала, кто это. Мой покойный муж Джонатан кружился со мной по бальной зале, все быстрее и быстрее, не встречая на своем пути ни стен, ни преград и не сталкиваясь с другими парами, пока мы не застыли на месте, уйдя в глубокий прогиб. Тут же стояли мои отец и мать, живые, моложе, чем на моей памяти. То был танец умерших.

Музыка смолкла. Муж выпустил меня, поклонился и отступил в темноту за пределами бальной залы. Залу постепенно заполняли люди, которых я не узнавала, — ухмыляющиеся незнакомцы в масках, готовых соскользнуть в любую минуту. Мои родители исчезли в толпе. Я попыталась отыскать их, но народу было слишком много, и вновь заиграла музыка, на сей раз — нездешняя, мучительно-жуткая, словно скрежет испорченной музыкальной шкатулки. Передо мной возник человек, с ног до головы в черном, черты его лица скрывала тень. Он завладел моей рукой. Я знала с уверенностью, которую дают только сны, что мы встречались прежде. Пальцы его были холодны; губы, пусть я их и не видела, улыбались. Другие танцоры стремительно кружили вокруг нас, пока очертания не утратили четкость и резкость, сливаясь воедино. Он привлек меня к груди, втягивая во тьму, что окружала его, и вот я уже падала, падала, канделябры гасли, исчезали, водоворот закружил меня в пустоте, и я пронзительно кричала, взывая к небытию.

Проснулась я с осознанием, что кричала не я. В ночи голосила какая-то женщина. Сперва я не на шутку рассердилась; ибо всем, кого судьба благословила оказаться вдвоем, неплохо бы вспомнить о благопристойности и не афишировать свои ночные утехи. Но затем я задумалась о продолжительности и тоне этого крика. Что бы уж там ни происходило, об удовольствии, похоже, речи не шло, а если что-то приятное и предполагалось, то участники явно не преуспели. В крике звенела первобытная обреченность. Потом вопль оборвался — и уже не повторился снова. Звук донесся из-за моего окна, и на мгновение мне подумалось, что надо бы рассказать отцу, но тут я вспомнила, что отец умер, и сердце у меня сжалось — как если бы я потеряла его снова. Это чувство быстро прошло, я ведь давно к такому привыкла; то же самое повторялось в финале каждого сна.

Я тряхнула головой, отгоняя докучные мысли. Какая-то женщина попала в беду, а в усадьбе я мало к кому не испытывала дружеских чувств. Я сбросила одеяло, подбежала к гардеробу, вытащила теплый халат. Надвигалась зима, и в доме с каждым днем становилось все холоднее. Я перебросила волосы через плечо — мамин жест, подумав про себя, как мои кудри похожи на ее, мягкие, бледно-золотые в лунном свете, только без характерного аромата сирени и жасмина. Я мельком глянула на себя в зеркало. Все фотографии матери погибли в пожаре много лет назад, и, нуждаясь в утешении или поддержке, я порою отыскивала ее черты в моем собственном лице. И хотя я была выше ростом, от нее мне достались короткий остренький нос и губы, всегда чуть приоткрытые, как будто мне есть что сказать (обычно и в самом деле так), а вот карие глаза мои — в точности как у отца. Набросив халат поверх белой хлопчатобумажной ночнушки — Джонатан так ее любил! — я вышла из комнаты.

Огромная загородная усадьба Эвертон некогда восхищала изысканной роскошью, но впала в уютное состояние запущенности задолго до моего появления здесь девять месяцев назад.