Сергей Белошников - Ужас приходит в полнолуние

Тем же путем, что и уходил, он неслышно проскользнул в окно, закрыл за собой фрамуги и, через пару минут оказавшись под простыней в постели, вытянулся и замер. Его отсутствия, как всегда, никто не заметил. Он лежал с открытыми глазами. Сила и странное томление не утихли в его тринадцатилетнем теле, они переполняли все его естество и особенно мучительно пульсировали в самом низу живота.

Уже почти встало солнце, когда он наконец свернулся калачиком, спрятал голову под подушку и прикрыл слегка утомленные ночным бдением глаза.

И тогда ему снова приснился сон. Другой.

Он лежал, свернувшись в клубочек, на продавленном кожаном диване в кабинете Бутурлина, смежив веки и делая вид, что крепко спит. А сам чего-то настороженно ждал. Николая Сергеевича в кабинете не было. И дождался. Клыкастая кабанья голова отделилась от стены и стала бесшумно опускаться к полу. Мертвые оловянные глаза ожили, злобно засверкали, залязгали длинные ножи-клыки, и голова неотвратимо двинулась к нему. Он замер на диване, не в силах от ужаса двинуться с места. Но вдруг за окном кабинета раздались громкие веселые голоса, и кабанья голова куда-то исчезла, на пороге кабинета появился сам Николай Сергеевич и, хитро улыбаясь из-под полоски пшеничных усов, ясным звонким голосом сказал ему:

— Ну-с, хватит, хватит притворяться. Ты ведь уже не спишь, Филипп! Вставай.

Он проснулся.

За окном действительно раздавался громкий картавый речитатив. Это строгая кастелянша Фаина Абрамовна за какую-то провинность отчитывала толстого дворника Рината. Тот что-то вяло бубнил в ответ: в его голосе слышались смиренно-виноватые интонации. А над кроватью нависал Николай Сергеевич и говорил:

— Мальчики — Филипп, Кирилл, Вадим, — подъем! Быстро заправляйте постели, умывайтесь и на зарядку! А то Иван Пахомыч так и уедет назад, не позавтракав с нами. А ведь он к нам сегодня с подарком.

— С каким подарком? — быстро спросил севший рядом с ним на постели брат Кирилл.

— Увидите, — хитро улыбнулся Николай Сергеевич. — Подъем, мальчики, подъем!

В этот раз Филипп быстрее всех управился с поднадоевшей рисовой кашей, обжигаясь, выпил какао, смолотил бутерброд с сыром и, ерзая на стуле, изнывал от нетерпения, дожидаясь, пока все остальные ребята закончат завтракать. Наконец его мучения кончились.

Счастье еще, что сегодня не он дежурил по столовой. Поэтому вместе с остальными воспитанниками он почти бегом направился вслед за Иваном Пахомовичем и Николаем Сергеевичем на задний двор детдома, к бывшим барским конюшням, где теперь в краснокирпичных закутках располагались разнообразные хозяйственные службы.

Он шел смотреть таинственный подарок Пахомыча.

Не торопясь, добродушным ворчанием усмиряя нетерпение ребятни, Пахомыч подвел их к небольшой вольере, в которой до недавнего времени содержали десяток кур. Подвел и остановился, с улыбкой наблюдая за враз завопившими от восторга детьми. Один лишь Филипп не закричал. Он буквально потерял дар речи, он онемел, глядя из-за плеча брата на пахомычев подарок. Филипп не верил своим глазам.

Потому что Пахомычев подарок оказался совсем маленьким — месяцев трех-четырех от роду — волчонком. Рожденный для свободной жизни и неутомимой охоты, волчонок крепко и гордо стоял на толстых лапах в центре вольеры. Он не рычал, не скалил зубы и на первый взгляд особенно даже не реагировал на горластых двуногих. Только прижатые к затылку острые ушки выдавали его внутреннее напряжение. Напряжение, но не страх. Волчонок не знал страха смерти, поскольку сам был ее маленькой, но неотъемлемой частицей.

Филиппа пронзило острое ощущение одиночества, исходившее от звереныша. Именно его, этого четвероногого собрата он тщетно искал в вольном ночном лесу. И вдруг встретил — так неожиданно, в зарешеченной неволе.

Филипп неподвижно стоял рядом с братом и сам угрюмостью походил на волчонка. А вокруг них хохотала и гомонила ребятня. В центре этого гомона пребывал егерь Пахомыч. На его выдубленном солнцем и ветром широкоскулом лице сияла довольная улыбка. Но, заметив, что к вольере уже потянулись десятки рук, он неожиданно шуганул ребятню от металлической сетки, загородил собой волчонка и высоковатым для мужчины, странно вибрирующим голосом сказал:

— Да вы что, огольцы, совсем одурели?! Это вам не дворняга! Руки убрать! Немедленно!

Пахомыч весьма ощутимо шлепнул по чьей-то настырной пятерне, норовившей просунуться в вольеру: