Джессика Спотсвуд: Проклятая звезда

— Цыц! — с самодовольным видом орет на нее брат О'Ши. — Вам не будет никакой пользы от вашего непокорства. Вы должны быть благодарны за то, что получаете.

Миссис Андерсон делает глубокий вдох и выдавливает из себя бледную улыбку:

— Я сожалею, — мягко говорит она, умоляюще глядя на нас с Мэй. — Я вам очень благодарна. Я сделаю все, что вы захотите. Я готова поклясться на Писании, что не сделала ничего дурного!

О'Ши качает головой, словно она только что совершила еще один тяжкий грех:

— Это значит, что вы готовы лжесвидетельствовать.

На мерзком бородатом лице Хелмсли появляется усмешка, и я понимаю, что ловушка захлопнулась.

— Ваш сосед сказал, что мистер Алварес, прощаясь, поцеловал вам руку. Вы отрицаете это?

— Я… нет, но… — Лавиния сползает по стене. — Пожалуйста, позвольте мне все объяснить!

— Сегодня вы уже наговорили предостаточно лжи, миссис Андерсон. Я думаю, с вами все ясно. Мы арестовываем вас по обвинению в безнравственности.

Малышка начинает кричать. Генри с плачем вцепляется в материнские юбки.

— Мы можем это остановить, — Алисины губы едва шевелятся, а ее голос так тих, что я едва слышу его в воцарившемся гвалте, но немедленно улавливаю смысл сказанного.

То, что она предлагает, опасно. Колдовать за стенами монастыря очень рискованно, а ментальная магия — редчайшее колдовство, которое к тому же считается самым греховным. Подчищая чью-то память, каждый раз рискуешь стереть и другие воспоминания, связанные с тем, которое ты удаляешь. А неоднократное вторжение в память человека грозит тяжелым психическим расстройством. Когда много лет назад Новой Англией правили ведьмы, они использовали ментальную магию, чтоб контролировать и уничтожать своих противников. Братья постоянно рассказывают об этом, чтобы вселять в души страх перед ведьмами, но во всем нашем монастыре ментальной магией владеют лишь две ученицы — Алиса и я.

— Нет, — молит Мэй, и в ее темных глазах плещется отчаяние, — не вмешивайтесь. Это не наше дело.

— Четыре человека. Вдвоем мы справимся. — Нежная ручка Алисы касается моей руки. — На счет «три».

Мне ненавистно и отвратительно то, что творят Братья. Я не стану терзаться муками совести, если вторгнусь в их память. Но Алиса куда увереннее в себе, чем я. Я никогда не пыталась заколдовать больше чем одного человека зараз, и уж, конечно, не применяла ментальную магию к детям. А вдруг что-то пойдет не так, и мы навсегда искалечим разум Генри?

Я выдергиваю руку:

— Нет. Слишком рискованно.

Момент упущен. Хелмсли уже связывает запястья Лавинии шероховатой веревкой.

— Наши труды никогда не прекращаются, сестры. Сожалею, что вам пришлось присутствовать при такой сцене, — говорит О'Ши, хотя очевидно, что он наслаждается наличием свидетелей. Потом он делает жест в сторону кухонного стола, на котором лежат свежий хлеб и овощи. — Наверно, вы захотите отнести все это нуждающимся? Незачем добру пропадать.

— Да, сэр. — Алиса поднимает с пола корзину и начинает складывать в нее продукты.

Мэй делает шаг к брату О'Ши:

— Сэр, а как быть с детьми?

О'Ши пожимает плечами, и меня передергивает от его равнодушия.

— Если за ними некому присмотреть, отправим их в сиротский приют.

— Может быть, соседка… — предлагаю я.

Это самое малое, что я могу сделать. Надеюсь, соседка согласится забрать детей. Все-таки нелегко прокормить два лишних рта. Если Лавинию отправят на каторжные работы в плавучую тюрьму, она через несколько лет вернется домой — если, конечно, тяжелый труд и болезни не сведут ее в могилу. А вот если она окажется в Харвудской богадельне, на волю ей уже не выйти. Тогда она никогда больше не увидит своих детей.

— Миссис Папандопулос, через две двери, — быстро говорит Лавиния. — Генри, иди с сестрой Катериной. Не расстраивайся. Я скоро вернусь. — Гладя Генри по каштановым волосам, она дарит ему улыбку, но ее голос делается ломким от лжи. — Я люблю тебя.

— Хватит мешкать. — Хелмсли отрывает Лавинию от сына и тащит за дверь.

Я слышу, как она спотыкается на ступеньках, и у меня перехватывает дыхание. Может, я должна была помешать этому? Неужели я становлюсь такой же жестокой и трусливой, как Братья?

— Поди сюда, Генри, — тянется к мальчику Мэй, но тот стремительно проносится мимо нее.

— Мама! Вернись!

Он несется за Лавинией, как маленький рыдающий лев. Мэй бросается за ним, и я тоже бегу следом, кляня в душе ступеньки и собственные сапожки на каблуках.