Чарльз Уильямс - Канун Дня Всех Святых

«Я ничего не делала… О боже мой!» — так они говорили, и звуки преобразовывались в слова могучего и точного доисторического языка. Губы шевелились, произнося слова Адама, и Сета, и Ноя, только смутно осознавая их значение. Она снова в отчаянии воскликнула: «Ричард!» — и узнала слово. Только это слово и было общим для нее и для Города. Пока она говорила, она почти видела его лицо, видела, как он произносит что-то, и думала, что понимает смысл сказанного, потому что само его лицо было частью этого смысла, как бывало всегда, и она жила в этом смысле — любила, желала, корила его. Что-то понятное и огромное мелькнуло и исчезло. Она помолчала, потом повернулась и сказала, куда ласковее, чем раньше:

— Эвелин, давай-ка сделаем что-нибудь.

— Но я ничего не делала, — снова зарыдала Эвелин.

Точный смысл сказанного звенел вокруг, и Лестер ответила именно ему.

— Знаю, — сказала она, — я и сама делала не слишком много.

Шесть месяцев она вела их с Ричардом дом и теперь могла опереться на свою простую работу; ссоры и пререкания ничего не значили; да если бы даже не эти полгода, все равно ничего бы не изменилось. Она подняла голову; это было так же несомненно, как звезды, светившие теперь у нее над головой. Во второй раз она почувствовала — в отличие от Эвелин — что ее прошлое с ней. Оно вернулось впервые ощущением призрачного такси в парке, а теперь стало еще сильнее и определеннее. Она с облегчением сказала:

— Не слишком много. Пойдем.

— Но куда? — вскричала Эвелин. — Где мы? Здесь так ужасно.

Лестер огляделась. Она видела звезды, она видела огоньки, она различала смутные очертания домов и деревьев — все выглядело немножко непривычным. До сих пор она не осмеливалась произнести при Эвелин слово «смерть». Их окружал пейзаж смерти, а впереди ждало посмертие. Оставалось сделать лишь самую малость — войти в него. Она подумала о своей квартире и о Ричарде — нет. Она не хочет вести туда эту другую Эвелин. Да и сама она может оказаться для Ричарда только смутной тенью, галлюцинацией, тревожащим призраком. Лучше бы не доводить до этого, она не вынесет, если окажется только страшным сном. Нет, они должны отправиться куда-нибудь еще. Интересно, Эвелин тоже так относится к своему бывшему дому? Она знала, что подруга всячески третировала свою мать, с которой жила. Раз или два Лестер даже намеревалась вмешаться, хотя бы из соображений равнодушного превосходства. Но равнодушие тогда победило превосходство. Теперь выбор был за Эвелин.

— Может, пойдем к тебе? — предложила Лестер.

— Нет, нет! — пронзительно вскрикнула Эвелин. — Я не хочу видеть мать. Я терпеть ее не могу.

Лестер только пожала плечами. Что так, что этак, все равно они — бродяжки, несчастные, беспомощные создания, без толку, без цели. Она сказала:

— Ладно… Пошли.

Эвелин робко взглянула на нее. Лестер, стараясь казаться дружелюбной, неловко улыбнулась. Получилось не очень хорошо, но Эвелин наконец-то, медленно и неохотно, поднялась на ноги. Огни в домах погасли, но воздух стал прозрачнее — может, уже занимался неожиданно ранний день. Теперь Лестер точно знала, что должна сделать, и с некоторым усилием сделала это. Она взяла Эвелин за руку. Две молодые мертвые женщины медленно побрели к выходу из парка.

После похорон Лестер Фанивэл прошло около месяца. Власти сообщили о причинах авиакатастрофы и выразили сожаление по этому поводу. Муж миссис Фанивэл и мать мисс Эвелин Меркер получили официальные извещения и соболезнования. Пресса вяло обсудила возможность и уместность компенсации, в Парламенте был сделан запрос. В объяснениях говорилось, что предупредить катастрофу было невозможно, но все, связанные с авиацией, начиная от заводского рабочего и кончая маршалом, уже получили новый пакет инструкций.

Эти публичные прения потрясли Ричарда Фанивэла чуть ли не сильнее, чем смерть жены: уж очень одно не вязалось с другим. Благодаря развитому чувству благоразумия Ричард понимал: если закон в этой ситуации ничего не может предложить, в особенности бедным людям, то самое время Короне продемонстрировать милосердие. Понимал он и то, что Лестер, доведись им поменяться местами, и не подумала бы отказываться от денежной компенсации, которую сам он с гордостью отверг. Нельзя сказать, что ее натура была попроще, или что она, например, любила мужа меньше, чем он ее, нет, просто Лестер сочла бы справедливым получить хоть шерсти клок с тех, кого он высокомерно игнорировал.