Эдвард Бульвер-Литтон - Привидения и их жертвы, или Дом и разум

Следовательно, все, что я видел до сих пор или надеялся увидеть в этом странном доме, совершалось, как я полагал, за счет вмешательства или пособничества такого же смертного, как я сам, и эта мысль надежно отгоняла страх, который бы испытывали этой незабвенной ночью те, кто во всем, выходящем за рамки обычного, усматривают проявления сверхъестественного.

А так как я придерживался мысли, что все воспринятое моими органами чувств, равно как и то, что будет еще ими воспринято, — не может не исходить от человеческого существа, умеющего, в силу особенностей своего организма, вызывать эти явления и в самом деле вызывающего их (в силу каких-то своих резонов), я был настроен на проверку своей теории, которая была скорее философской, нежели мистической. И могу заверить вас, что я был не менее спокоен и приготовлен к наблюдениям, нежели всякий экспериментатор, следящий за ходом редкого, хотя, возможно, и опасного химического опыта. И, разумеется, чем меньше воли я давал воображению, тем лучше владел собой и более был способен к наблюдению. Поэтому мои глаза и ум были сосредоточены на Маколее, строки которого излучали такое солнечное здравомыслие.

Вдруг я заметил, что свет свечи почти не падал больше на страницу — что-то его загораживало. Подняв глаза, я увидел нечто такое, что затруднительно, пожалуй, даже невозможно описать.

Можно было подумать, что сама зыбившаяся, не имевшая очертаний Тьма сгустилась в воздухе. Не стану утверждать, что она имела форму человеческого тела, однако более всего напоминала его или, скорее, человеческую тень. Совершенно обособившаяся, отделившаяся от воздуха, обведенная светом, она казалась огромной и почти доставала до потолка. Занятый разглядыванием ее, я не сразу осознал, что меня обдает ледяным холодом. Окажись я рядом с айсбергом, я не мог бы продрогнуть сильнее, да и сам айсберг не мог бы вызвать более ясное физическое ощущение холода, — я совершенно твердо знал, что то не было ознобом страха. Продолжая всматриваться, я стал различать, хоть не могу сказать этого наверное, два глаза, вперившиеся в меня с высоты. Они то проступали отчетливо, то исчезали вновь, но всякий раз два блекло-голубых луча, как будто исходивших с высоты, пронизывали тьму, где я то ли видел, то ли казалось что видел — два глаза.

Я силился заговорить, но голос совершенно мне не повиновался. Я мог лишь думать про себя: «Неужто это страх? Пожалуй, нет!» Я пробовал подняться — безуспешно, я чувствовал, будто меня тянула вниз какая-то всепобеждающая сила. Да, пожалуй, ощущение было именно таково: будто какая-то великая, неодолимая сила противится моему намерению. Вот это чувство тщетности физического усилия, когда пытаешься сопротивляться силе, неизмеримо превышающей человеческую, как бывает во время шторма или пожара, или при встрече со страшным диким зверем, или, скорей, даже с акулой в океане, напоминало то, что я испытывал, но у меня оно было морального свойства. Моей воле противостояла другая воля, столь же ее превосходящая, сколь могущество шторма, пожара или акулы превышает человеческие силы.

По мере того как во мне росло это сознание бессилия, меня наконец охватила паника, невыразимая паника. Однако я не утратил еще гордости, если не мужества, и сказал себе: «Это паника, а не страх. Пока я не боюсь, мне ничего не угрожает. Мой разум отрицает страх. Это иллюзия — я не боюсь». Сделав огромное усилие, я сумел наконец дотянуться до оружия, лежавшего на столе, но ощутил странный удар в плечо и руку — рука тотчас повисла плетью. В это мгновенье, словно для того, чтобы чувство паники у меня усилилось, свечи стали понемногу гаснуть, но без обычного чада — пламя их, как и огонь в камине, постепенно блекло, с поленьев также постепенно исчезали огненные язычки, и через несколько минут комната погрузилась в полный мрак.

Овладевший мной ужас — ведь я был один на один с каким-то Темным призраком, чья сила действовала на меня неодолимо, — лишил меня самообладания. По сути, ужас достиг той высшей точки, когда либо рассудок отказался бы мне повиноваться, либо я должен был прорваться сквозь магическую пелену. И я прорвался. Ко мне вернулся голос; правда, он был пронзителен. Я помню, что обрел его, воскликнув: «Я не боюсь, в моей душе нет страха», и в ту же минуту ощутил, что могу встать на ноги. По-прежнему пребывая в кромешной тьме, я бросился к окну и рывком распахнул ставни; первое, что мне подумалось, было: «СВЕТ». Когда я увидел луну, невозмутимую, ясно сиявшую с высоты, я испытал радость столь сильную, что она искупала пережитой ужас. Светила луна, светились газовые фонари на пустынных сонных улицах. Я обернулся и окинул взглядом комнату. Бледные, слабые лучи едва пронзали сгустившуюся мглу, но то был свет, и он сюда просачивался. Темный Дух, кто бы он ни был, исчез, лишь на противоположной стене лежала смутная тень, даже не тень, а лишь намек на нее.