Виктор Точинов - Пятиозерье

Она не могла крикнуть ничего.

И проорать — не могла.

И прохрипеть.

Могла только придавленно мычать — что и делала. Он вслушивался в ее мычание почти с наслаждением. Он отдавал долги.

— Тогда я жалел, что не убил тебя. И потом, долгие годы, — жалел... Теперь не жалею. Не жалею, что по пути к тебе увидел у Гостинки скромных людей, скромно набирающих добровольцев... Добровольцев в Абхазию... «На уборку мандаринов», — так это называлось вслух... И я решил заочно сыграть с тобой в «орел-решку», Постоловская... Если там меня убьют — то ты выиграла. Не убьют — проиграла. Тебе повезло, через три месяца я сгорел в бэтээре под Гульрипши... И вот я пришел — отдать долг. Твой выигрыш...

Он снова зажег крохотный фонарик. Всматривался в ее искаженное лицо, словно надеялся увидеть что-то... Потом достал из кармана разгрузки карпульный шприц-пистолет, сорвал пластиковый колпачок с одноразовой иглы...

Анестетик подействовал почти мгновенно — ее ладони онемели... Пустые карпулы и использованные иглы полетели вниз, небрежно уроненные.

Он направил луч фонарика так, чтобы осветить для Астраханцевой предмет, извлекаемый из недр разгрузки. Молоток. Новенький молоток, еще с ценником магазина... Он не экономил — все по высшему разряду.

Во многом это было театральщиной — страшноватой, но дурновкусной. Человек в черном всегда питал слабость к грошовым эффектам. Одноразовые иглы вообще стали никчемным эстетством — извлеченные вслед за молотком (и точно также, чтобы Ленка хорошо разглядела, освещенные) длинные гвозди оказались не просто не стерильными — ржавыми...

Ей не было больно. Даже когда четвертая фаланга безымянного пальца хрустнула, расколовшись под гвоздем, — Ленке не было больно.

Ей было страшно.

Ночь. Человек в черном

«Ну вот и все», — подумал он, спустившись на землю.

Долго она там не проболтается, утром хватятся и скоро найдут под сосной и срезанные ветки, и карпулы, и, возможно, капли крови... Да и мычание услышать можно, если внимательно прислушаться...

В общем, снимут ее часов через пять-шесть живой, если только сердечко с перепугу не откажет. Но это едва ли, у таких гнид сердечного приступа не дождешься...

Зато впечатлений хватит на всю оставшуюся жизнь. Когда заживут раны на ладонях — все равно много лет станет просыпаться с диким воплем, увидев во сне эту ночь... И будет бояться выйти одна в темноту; и не одна тоже будет бояться...

Она опять сменит фамилию, она забьется в самую дальнюю щель — и все равно будет ждать меня каждый день и каждую ночь...

"Нельзя убивать своих врагов, — думал человек в черном, — нельзя легко и просто отпускать тех, кого по-настоящему ненавидишь. Убить можно придурка, который приставит нож к животу в подъезде и потребует бумажник — а она пусть живет, мучается и ждет... ждет моих шагов в ночной тишине... Меня давно не станет, а она все будет ждать... и умирать тысячу раз, и сдохнет от страха однажды ночью".

Он ошибался.

Мозг человека, истерзанный болью и разъеденный убойными снадобьями, все чаще давал сбои, но в этом просчете не было его вины, — никто не смог бы предположить, что из-за событий, развернувшихся на следующий день в лагере, таинственное исчезновение воспитателя Астраханцевой отнюдь не станет сенсацией. Пройдет незамеченным.

И — никто не озаботится поисками. ...Снова прыгать через ограду он побоялся — прокрался до первого попавшегося отверстия, проскользнул наружу и стал спускаться по склону к Чертову озеру.

Шприц-пистолет булькнул почти неслышно, отраженные черным зеркалом звезды закачались на расходящихся по воде кругах; монтерские кошки и блок с привязанным мотком капронового троса последовали за ним, а щебень, аккуратно высыпанный из мешков, давно уже лежал в своей родной куче. Он задумчиво взвесил на ладони молоток и, не найдя в нем ничего криминального, вернул на место, в специальный карман разгрузки. Дело сделано. Пора уходить. Но ему почему-то не хотелось никуда идти, а хотелось молча стоять здесь, на берегу, и смотреть на неподвижную воду, манящую и притягивающую своим вековым спокойствием — стоять и думать, что и через сто, и через двести, и через триста лет здесь будет все по-прежнему, все как сейчас: и черные свечи елей, и пьянящий запах болотного мха, и осторожные всплески рыбы... Не станет его — но ни деревья, ни вода не заметят отсутствия...

Из памяти всплыла легенда, когда-то рассказанная спившимся выпускником филфака, большим поклонником настойки боярышника.