Виктор Точинов - Пятиозерье

«Линия Маннергейма, — сказал Леша, — где-то здесь погиб мой дед в сороковом, а может и не здесь, она длинная, от залива до Ладоги, и глубокая, и залита кровью — вся». «Зачем? для чего?» — спросила Киса. «А ты посмотри вокруг, может, поймешь...» Она посмотрела и не поняла ничего. «Ну — красиво... Гибнуть за красоту? Убивать за красоту?» Он протянул руку, показал, — сквозь неимоверной прозрачности воздух был виден пляж и крохотные загорелые фигурки детей, бегущих к воде... Они никак не могли слышать детский смех, но слышали. Не могли видеть разлетающиеся в стороны брызги, струи, фонтаны воды, но видели. Странные фокусы выкидывают порой акустика с оптикой.

«Здесь, на холме, стояла батарея восемнадцатидюймовок, — сказал Закревский. — Стационарная позиция. Неподалеку такие же, и в Юллапяя, и в Ярисевя — сейчас эти места по-другому называются, по-русски... На острове Коневец тоже стояла батарея.... А были и мощнее, на двадцать четыре дюйма, — главный калибр линкоров... Их много натащили сюда, и царских, еще с фортов Гельсингфорса, и новеньких, английских... Могли они швырять „чемоданы“ на двадцать пять километров, а с высоких холмов еще дальше. Батареи на Сестре, на границе, держали под прицелом город. Ленинград. Наших дедов держали — и их детей. А потом, когда все кончилось, — из бункеров, из казематов — снаряды тысячами топили в заливе. Запрещенные снаряды. Химические. Вот так оно было. Про ту войну написали больше лжи, чем про две чеченских и одну абхазскую вместе взятые... Но мой дед погиб не за мифическую ФинССР. Просто за то, чтобы отодвинуть смерть от своих детей. От моего отца. И — через него — от меня. А потребовалась бы эта ФинССР — сделали бы. Прорвав линию Маннергейма — сделали бы. И незачем рассказывать сказки, что Сталин испугался партизанской войны финнов. Ни до, ни после он прячущихся по лесам или горам бандитов не пугался. Зачистили бы, не впервой... Но не стали. Отодвинули границу от города — и остановились. Тысячами жизней за каждый километр заплатили — и остановились. Убрали химическую смерть от детей — и остановились».

Он помолчал, а потом спросил то, ради чего отшагал с Алиной эти пять километров: «Теперь ты поняла, зачем гибнут мужчины? И для кого?»

Она кивнула. Она поняла. Теперь — поняла. Потом они любили друг друга, именно здесь, именно в этом страшном, но не пугающем месте, любили неистово и страстно — и смерть уходила. Уходила из гранита и земли, уходила из искалеченных сосен, уходила из ржавого железа. И из воздуха — уходила.

Взамен приходила жизнь.

Потом они шли обратно, долгой, огибающей озеро тропой, и он звал ее Алькой, больше никто не звал ее так, только он, и он рассказывал что-то безумно смешное, и она смеялась как ребенок, она и была еще в чем-то ребенком в свои восемнадцать лет, четыре месяца и полторы недели, а спустя сорок недель ей предстояло стать матерью, она не знала этого, как и не знала другого, страшного, нависшего над ними — она просто шла и звонко смеялась, ипотом...

Потом они услышали громкий всплеск воды. И жалобный крик. Голос показался знакомым.

Голос Доктора Пробиркина.

09 августа, 17:02, Пятиозерье, старая вырубка

Потерянный след нашел, как ни странно, не Борман — доморощенный Дерсу Узала.

Нашел сам майор. Он шел поверху, по гребню, вдоль зарастающей дороги. На песчаных колеях (содранный лесовозами и трелевочными тракторами мох вырастет тут не скоро) следы попадались исключительно птичьи, но это не значило, что здесь никто не прошел. Например, шли люди, опасающиеся погони. Любой нормальный человек пошагал бы чуть в стороне, по обочине — в пылящем пересохшем песке идти неудобно, ноги вязнут, наждачно-острые песчинки мгновенно попадают в обувь.

Гряда сузилась еще больше, хорошо стали видны серые комбинезоны и слева, у болота, и справа, у ручья, бойцы рыли носом землю, но никто, похоже тут никуда не сворачивал.

А майор смотрел вперед, прикидывая, откуда может ударить неожиданная очередь: из-за кучи валунов? или из-под старого выворотня? а может, из вон той груды оставшихся от порубщиков сучьев? Он неторопливо заканчивал эту мысль, а тело уже ответило мгновенным рефлексом на увиденное, но еще не осознанное...

Все-таки великолепная была у Мухи реакция. Он ничего не видел, кроме резкого движения майора, более того, только что говорил что-то по рации — исследующие край болота шли быстрее, чем вторая группа, вязнущая в сырых берегах ручья; приходилось их притормаживать, выравнивания фронт. А спустя малую долю секунды Кравец уже лежал за громадным пнем, с автоматом, нацеленным именно туда, где мелькнуло нечто, встревожившее майора.