Эдвард Кэри - Заклятие дома с химерами

Как все закончилось

Я снова мог слышать. После гибели Собрания слух начал возвращаться ко мне. Я слышал. Слышал крик Люси.

— Флоренс!

Я тоже закричал, пытаясь удержать ее.

И тогда она упала. Люси упала. Она бежала к дедушке, но вдруг остановилась, рухнула на пол и покатилась. Катясь по полу, она становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла. Я больше ее не видел.

— Люси! Люси! — закричал я.

— Люси Пеннант.

— Я слышу тебя! Я слышу тебя! Но не вижу. Где ты?

— Люси Пеннант.

— Люси! Люси!

— Люси Пеннант!

На полу, на том самом месте, куда она упала, лежала пуговица. Обычная глиняная пуговица.

— Люси, моя Люси Пеннант! Я заберу тебя!

— Ко мне! — велел дедушка.

Она взлетела в воздух, словно я подбросил ее, как монетку. Вот только я этого не делал. Пуговица оказалась в огромных руках дедушки.

— Пожалуйста, пожалуйста, отдай ее мне! — кричал я.

— Это, Клод, причина наших недавних несчастий, из-за нее Свалка так разбушевалась. Эта пуговица, эта чужачка Не Айрмонгер виновна. Предметы были больны еще до ее прибытия, но она окончательно вывела все из равновесия, распространила болезнь и так взволновала эту чашку, что, приняв форму предмета, чашка собрала все эти вещи. Поэтому пуговица вернется на Свалку, в самое ее сердце, где навсегда безвозвратно затеряется. Пусть она по-настоящему страдает. Ты здесь, Муркус? Безупречен, как всегда. Истинный Айрмонгер!

Я увидел Муркуса. Он был в синяках, его одежда была измята, но медаль сияла.

— Здесь, сэр, здесь, дедушка.

— Возьми эту вещь, эту пуговицу, и беги на Свалку так быстро, как только можешь.

— Туда, сэр?

— Она уже успокоилась. Буря прошла. Поэтому скорее беги туда и швырни ее так далеко, как только сможешь. Потеряй ее.

— Дедушка, нет! — закричал я. — Муркус, стой! Дедушка, пожалуйста!

— Ты, Клод. Стой на месте.

— Нет!

И я…

Начало повествования квитанции № 45247, собственности Дома лавровых листьев, Форличингем, Лондон

Меня зовут Джеймс Генри. Джеймс Генри Хейворд. Я еду на поезде. Рядом со мной сидит старик. Огромный добрый старик. Мы едем вместе. Едем в Лондон.

В окнах практически ничего не видно, там очень темно. Я не знаю, стоит ли мне волноваться. Глядя на старика, я думаю, что не стоит. Старик ко мне добр. Я не знаю, едем ли мы на встречу с моей семьей, но думаю, что был бы рад с ними увидеться. Старик говорит, что сделает все, чтобы разыскать их. Я не знаю, куда они пропали. Я помню их смутно. Не знаю, как я потерялся. Или как потерялись они. Я немного беспокоюсь. Меня беспокоит то, что я не могу их вспомнить. Я смотрю на старика, а он мне улыбается. И я чувствую себя лучше, глядя на это доброе старое лицо. Чуть дальше от нас сидит женщина. Она сидит совершенно прямо. На ней большая черная шляпа с вуалью, так что я не могу как следует рассмотреть ее лицо. Я слышу, как она кашляет. Это ужасный сухой кашель, отдающийся у меня в голове. Старик нравится мне гораздо больше. Но мне нужно будет познакомиться с этой строгой женщиной, потому что старик сказал, что некоторое время я побуду вместе с ней. Так что придется смириться с ее сухим кашлем. Не могу сказать, что она мне нравится. Я слышал, как старик назвал ее по имени. Ее зовут Ада Крукшенкс.

А меня зовут Джеймс Генри Хейворд.

На мне новый костюм, новое кепи и новые ботинки. Все новое. Я чувствую себя франтом. И вполне взрослым. Интересно, богат ли я? Думаю, что старик очень богат. Иначе и быть не может. Ему принадлежит огромный, стоящий на отшибе дом, из которого мы недавно выехали. Он присмотрит за мной. Что бы ни случилось, хорошо иметь такого защитника. Я думаю, что он усыновит меня. Надеюсь на это. Да, теперь мне гораздо лучше, несмотря на присутствие строгой женщины по имени Ада Крукшенкс. Раньше мне было плохо, хотя я и не могу вспомнить почему.

Я сую руку в карман. Там что-то есть. Это полсоверена. Мои собственные. Золотые полсоверена. Стоимостью десять шиллингов. Мои. Мне их дал старик. Но он сказал, что тратить их нельзя. Интересно, почему нельзя их тратить, если они мои? Я был бы рад их потратить. Сколько всего я мог бы за них купить! Но старик строго-настрого это запретил. Это был единственный раз, когда улыбка исчезла с его лица.