Джеймс Херберт - Волшебный дом

— Не открывай!

Наверное, моя улыбка была нервной, и все же это была улыбка. Я повернул защелку, выпрямился и повернул ключ в замке. И открыл дверь.

И уставился на фигуру на крыльце, ошеломленный, не в состоянии говорить.

Потому что, конечно, опять ошибся.

Она прошла мимо меня, как всегда ворча.

— Я уже думала, вы не откроете, — пожаловалась Вэл и из кухни обернулась ко мне: — Я увидела машины снаружи и решила, что у вас вечеринка, но пришлось звонить и колотить в дверь целую вечность. Я уже хотела обойти дом с другой стороны.

Грубая Большая Вэл, в твидовом костюме, в тяжелых башмаках и толстых чулках. Пышная, усатая Вэл.

— Вэл, — каркнул я, но уже не злился, как прежде.

Ветерок из открытой двери охладил мою липкую от пота спину.

— Господи, у тебя такой вид, будто ты ожидал увидеть призрака Ты хорошо себя чувствуешь, Майк? Я приехала из-за того, что мы обсуждали сегодня днем. Знаешь, в этом есть что-то странное...

— Прогони ее! — взвизгнул Майкрофт.

По-видимому, Вэл заметила синерджиста сразу же, как зашла в коттедж, но только теперь обратила на него все свое внимание.

— Простите? — сказала она, и чуть раньше я бы поежился от этого тона и этого взгляда.

— Пусть она уходит.

Майкрофт говорил тихим, ровным голосом, но я чувствовал, что его гнев проходит. Что касается меня, я был рад ей, хотя и понимал, что присутствие Вэл никак не улучшит нашего положения. Как ни грозна она была, мы столкнулись с чем-то более серьезным, чем просто численный перевес.

— Майк, я прошу прощения, если оказалась некстати, но не был бы ты так любезен сообщить этому невоспитанному кретину...

Она снова повернулась ко мне, но когда взглянула в дверной проем у меня за спиной, ее негодование улетучилось.

Врывающийся через дверь ветер стал еще холоднее, принеся с собой едва заметный, характерно сладковатый запах.

На плечо мне сзади легла чья-то рука.

Боясь оглянуться, я все же повернул голову и заметил какую-то тень. Моей щеки коснулось ее дыхание.

И все-таки я обернулся.

Она была маленькая, гораздо меньше, чем я ожидал. Крохотная. И хрупкая. И у нее было самое старое и самое милое лицо из всех, что я когда-либо видел.

У нее были светлые глаза, даже светлее, чем у Мидж, и в них словно проплывали облачка. Ее губы были старчески тонкими, и уголки загибались вниз, но в то же время рот казался добрым, и морщинки в углах не портили его выражения. И несмотря на свою остроту, нос не выражал высокомерия, а только решительность и волю. На лице завитками и оврагами играли морщинки, и все же оно было ясным, неомраченным, полным жизни и сочувствия, как у матери Терезы, столько повидавшей и столько пережившей, что опыт въелся в эти морщины так же явно, как слова в книгу. На голову ее была накинута шаль, и разноцветные нити вились в грубой материи, не складываясь ни в какой определенный узор; выбившиеся из-под шали пряди белых волос рассыпались по плечам. На ней было длинное темно-серое платье с высоким воротником, как на «Портрете матери» Уистлера Флора Калдиан протянула вторую руку, так что теперь обе лежали у меня на плечах.

И с этим прикосновением я вдруг понял, сколько духовной энергии понадобилось Флоре, чтобы прийти сюда. Ее прошлая отдаленность, постепенное приближение к коттеджу было не более чем видимым (или призрачным) проявлением ее стремления материализоваться, аккумулированием психических сил, отливкой духовного существования в осязаемую форму. И каким-то образом я понял, что происходящее в Грэмери этой ночью позволило ей сломать последний барьер между духовным и физическим миром.

Я увидел все это в ее заоблачных глазах, словно эта дымка и была самими ее мыслями. И я понял, что ее присутствие согрело меня, как это бывало в прежние времена в Грэмери, когда ее фигура виднелась лишь отдаленной призрачной тенью.

Флора приблизилась, ее рот раскрылся, и опять я не понял, то ли услышал слово, то ли почувствовал мысль.

Что бы это ни было, но оно говорило:

— Ты...

И тут, прямо у меня на глазах, Флора Калдиан начала разлагаться. Как будто вся ее психическая энергия к этому моменту выгорела, последнее усилие, приведшее ее в Грэмери, исчерпало все силы, и теперь процесс двинулся вспять, вниз, продвижение к физическим чувствам пошло назад, словно перематывалась назад видеопленка. Вскоре я уже радовался, что не приблизился к Флоре, когда видел ее у леса наблюдающей за Грэмери.

Морщины на ее лице и руках углубились, а потом отвалились, оставив лишь еле заметные следы, ее плоть стала... распадаться. Чувства выходили из глаз, словно облачка соединялись с обволакивающим туманом. Ее руки у меня на плечах задрожали, заколотились, отбивая неправильную барабанную дробь, кожа стала восковой, блестящей, как остекленевшее мясо, натянулась, стала тонкой, как бумага, и начала рваться.