Питер Страуб - Возвращение в Арден

– Не так плохо, – подвел он итог, вытирая руку о комбинезон.

Сам не знаю, почему я выбрал этот момент, чтобы сказать:

– Этой ночью газ опять включился.

– В этом доме все прогнило, – проворчал он. – Надо было давно его снести.

– Кое-кто мне сказал, что это может быть предупреждением.

– Тебе плевать на все предупреждения, – с этими словами он пошел к дому, оставив меня мучиться подозрениями, перешедшими уже в уверенность.

Я вернулся в бабушкин дом и позвонил в полицейский участок Ардена. Я хотел не обвинять Белого Медведя, а просто услышать снова его голос, зная при этом то, что я теперь знал, или мне казалось, что знал. Я уже не чувствовал гнева – я ощущал себя бездонным, каким был, по слухам, старый пруд, и спокойным, как его вода. Я помнил, как Белый Медведь за рулем ругал меня за то, что я вспомнил фамилию Грининг, и говорил, как ему хочется оставить это все в прошлом. Это было дело Лараби – оставлять вещи в прошлом. Но Говра не было, и Дейв Локкен холодно сообщил мне, что передаст шефу, что я звонил.

Мой кабинет показался мне очень маленьким. Книги, сброшенные мною на пол, перекочевали в угол и спокойно там пылились. Машинка уже стояла на полу, и я скинул вслед за ней все письменные принадлежности. Свои мемуары я писал карандашом, чтобы поспевать за вихрем мыслей и образов. Все свои записи вместе с картотекой я сжег еще неделю назад. Где-то я читал, что птицы испражняются перед полетом, и я сделал то же, освобождаясь от лишнего груза, чтобы стать легче.

Я часто работал, пока не засыпал за столом. Так случилось и в ночь на понедельник, когда арденские мужчины пошли в дом к Роману Мичальски и нарушили план Галена Говра. Я проснулся среди ночи, глаза мои горели, во рту и желудке ощущался противный вкус, будто я наглотался сигар. От холода, стоящего в комнате, у меня одеревенели ноги и, чтобы размять их, я подошел к окну. За окном сонно мотала головой белая кобыла. Я поглядел в сторону леса и опять увидел ее. Она стояла на опушке и смотрела прямо на дом. Я не мог отвести глаз, чувствуя, как ее энергия вливается в меня; потом я моргнул, и она исчезла.

Утром звук удаляющегося мотоцикла Зака вырвал меня из череды обычных кошмаров. Я лежал в сером утреннем свете, ощущая себя опустошенным. Во второй уже раз мысль об Алисон Грининг не приносила мне радости и покоя. Я был не в той комнате, не в том месте, и сам я был не таким. Так, должно быть, чувствует себя новобранец, очнувшийся от всех громких слов и трескучих лозунгов в грязи, голоде и холоде окопов. Я не знал, что мне делать. Я должен был сказать Белому Медведю про Зака – но знал ли я точно то, что хотел сказать? И мое отношение к Белому Медведю тоже изменилось. Я помнил, как он говорил мне, что изнасилование – нормальная вещь. Теперь выяснилось, что он оправдывал собственное поведение двадцатилетней давности.

Я видел теперь, что и Дуэйн, и Белый Медведь не хотели, чтобы я возвращался в Арден. Особенно после того, как я начал говорить об Алисон Грининг.

Потом я подумал о видении прошлой ночи, о легкой лисьей фигурке, наводящей взгляд на дом, или ружейный прицел, и вспомнил о включающемся сам по себе газе. И о том, как сам собой в доме зажигался свет, делая его похожим на лайнер, отплывающий из гавани.

Я подумал, насколько хорошо я знал мою кузину. Передо мной снова предстало ее лицо из веток и листьев, и я торопливо накинул халат и сошел вниз. Я подумал: теперь ты уже боишься этого. И еще: нет. Ты всегда этого боялся. Моим босым ногам было очень холодно. Зазвонил телефон. Белый Медведь, должно быть. Или тот звенящий напряжением голос. Разве птицы кашляют? Но тут я услышал всхлипы и понял, что решающий разговор с Говром откладывается.

– Мистер Тигарден?

– Я.

– Я не смогу прийти этим утром. Я заболела.

– Хорошо, – начал я и услышал короткие гудки. Я долго еще тупо смотрел на телефон, будто он мог объяснить мне причины поведения Туты Сандерсон.

Объяснение пришло через час, когда я уже оделся и сидел наверху, пытаясь сконцентрироваться на работе. Еще во время брака я освоил технику отвлечения от мыслей с помощью умственного труда; но теперь передо мной стояли вопросы посерьезнее, чем измены Джоан с разными там Дрибблами, и я исписал всего полстраницы, после чего уронил голову на стол и застонал. Меня обуревали противоречивые чувства – беспокойство, страх, смятение, – и я снова чувствовал себя погруженным в синий кошмар из сна. Я вспомнил суровые слова тети Ринн.