Я достал костюм и начал одеваться. Почему-то, видимо из тщеславия, отправляясь на ферму, я взял с собой свои самые дорогие вещи – туфли за восемьдесят долларов; несколько рубашек, некогда подаренных мне Джоан на рождество; летний костюм в серую полоску. Несколько легкомысленно для церкви, но в целом очень прилично.
Я повязал галстук и посмотрел на себя в зеркало. Я гораздо больше напоминал адвоката с Уолл-Стрит, чем профессора литературы или подозреваемого в убийстве. Выглядел я невинным и преуспевающим, примерным прихожанином, который бормочет под нос молитвы, думая о предстоящей бутылке пива.
По пути я сунул в карман книгу “Она”. Пусть Алисон сопровождает меня.
Я втиснул “нэш” на стоянку возле церкви и пошел к входу по белым известняковым плитам. У ступенек церкви как всегда стояли и курили мужчины. Так было и во времена моего детства, но эти мужчины приходились тем детьми и внуками. Раньше они носили строгие костюмы из саржи и габардина; теперь костюм был на одном Дуэйне. Неизменными остались только знаки профессии: тяжелые мозолистые руки и белые лбы над обожженными солнцем лицами. Я среди них чувствовал себя городским чужаком.
Один из них заметил меня и чуть не проглотил сигарету. Он пробормотал стоящему рядом легко различимые три слога фамилии Тигарден.
Потом и я начал узнавать отдельные лица.
– Добрый день, мистер Корт, – обратился я к квадратному мужчине, похожему на бульдога. Бад Корт имел ферму в миле или двух от Апдалей, и они с моим отцом часто рыбачили вместе.
– Майлс, – сказал он, упорно смотря на сигарету, которую он разминал между пальцами, похожими на два небольших банана. – Привет, – у него был вид епископа, к которому запросто обратился наркоман. – Я слышал, что ты вернулся, – его глаза заметались по сторонам и с облегчением нашли Дейва Эгеруда, которого я тоже знал. Черепашье лицо Эгеруда, заметив нас, скривилось. – Вот, поговори с Дейвом, – Бад Корт испарился, сверкнув начищенными туфлями.
Дуэйн, в расстегнутом пиджаке, открывающем широкие красные подтяжки, стоял на ступеньках. Его агрессивная поза с выставленными вперед плечами ясно показывала, что он не собирается меня замечать. Но я пошел прямо к нему, минуя расступающихся передо мной людей.
Подойдя ближе, я услышал его голос:
– ...и это последнее. Что же это делается? Когда мясо падает до двадцати семи за фунт, то какая мне выгода выращивать их, да еще с этим старым М? – рядом с ним стоял Ред Сандерсон, который глазел на меня, даже не притворяясь, что слушает Дуэйна. Сейчас он казался моложе, чем ночью; лицо его собралось в сердитые складки.
– Я гляжу, у нас тут маскарад, Майлс, – сказал он. Дуэйн взглянул на меня. Лицо его побагровело сильнее, чем можно было приписать загару.
– Я надеялся, что ты придешь сегодня, – пробурчал он, всем тоном говоря: но уже поздно.
– Я говорю: у нас, похоже, маскарад.
– Это все, что я с собой привез, кроме джинсов.
– Мать говорит, что ты закончил играться со старой мебелью.
За моей спиной кто-то засмеялся.
– Что это за старый М? – спросил я Дуэйна. Лицо его покраснело еще гуще:
– Чертов трактор. Чертов трактор, у которого то и дело летит сцепление, если тебе это интересно. Если ты разломал мою мебель, может заодно грохнешь и трактор?
– Ну что, был в лесу? – спросил Ред Сандерсон. – Нашел что-нибудь интересное?
– Что там насчет леса? – осведомился мой кузен. Ред продолжал смотреть на меня. Материнский нос картошкой нелепо торчал на его плоском лице.
Какой-то зов сердца заставил всех стоявших внизу потянуться к входу. Сперва я думал, что они идут ко мне, потом понял, что начинается служба. Ред отвернулся, и я остался с абсолютно багровым Дуэйном.
– Мне нужно поговорить с тобой кое о чем, – сказал я. – Об Алисон Грининг.
– Черт, – простонал он. – Не садись со мной, Майлс, – и он скрылся в церкви.
Я пошел следом. По наитию или по распространившимся слухам все знали, кто войдет последним, и все головы повернулись в мою сторону. На некоторых лицах я увидел выражение ужаса. Дуэйн протопал своей ковыляющей походкой направо. Я сел на скамью слева, уже обливаясь потом.
Я чувствовал на себе взгляды их красно-белых лиц и, отвернувшись, стал изучать знакомый интерьер. Белый деревянный потолок, белые строгие стены, четыре окна с витражами и с норвежскими именами в основаниях: в память Гуннара и Ерана Гундерсонов, в память Эйнара и Флоренс Веверстад, в память Эммы Яр. В алтаре – громадное сентиментальное изображение Иисуса со святым Иоанном. Над бледным внимательным лицом Иисуса парил белый голубь.
Читать дальше