Питер Страуб - Возвращение в Арден

– Мой сын не подлец! – гневно прошипела она.

– Вы это так называете?

Она отвернулась и начала стирать пыль с тарелок так свирепо, что они дребезжали. Через некоторое время она удостоила меня разговором, хоть и не поворачиваясь ко мне:

– Люди говорят, что случилось еще кое-что. Гален Говр скоро до этого докопается. Он ведь знает куда больше, чем говорит. Пол Кант морит себя голодом в доме его матери, чтобы люди знали, что он сидит там и ничего такого не делает.

– Представляю, как эти ваши люди веселятся, – заметил я. – Я им просто завидую.

Она затрясла головой, и я с удовольствием понаблюдал бы за этим еще, но тут зазвонил телефон.

Я положил листок бумаги на стол и поднял трубку.

– Алло! – молчание, тяжелое дыхание, запахи пива и лука. Не знаю, правда ли я чуял эти запахи или просто я ожидал их от людей, которые набирают номер и молчат. Тута Сандерсон украдкой читала записку.

– Ты осел, – сказал я в трубку. – У тебя вместо воображения кусок дерьма.

Звонивший повесил трубку, и я невольно рассмеялся, увидев выражение лица Туты Сандерсон. Она была шокирована. Я рассмеялся снова, чувствуя глубоко в горле что-то черное и горькое.

Дверь крыльца хлопнула, но я ждал у окна, пока не увидел, как она уходит по дороге с сумкой, болтающейся на плече, и с кофтой, перекинутой через руку. Я вышел на крыльцо и посмотрел в сторону леса. Все было тихо; казалось, жизнь в такую жару остановилась. О том, что это не так, говорило только тарахтение трактора Дуэйна на дальнем поле. Я сошел с крыльца, вышел за калитку и пошел к ручью.

У ручья все так же кричали лягушки и настраивали свои скрипки сверчки. Я стал подниматься по холму; вороны с карканьем вылетали из зарослей альфальфы, как черные молнии. Пот потек у меня по лицу, рубашка прилипла к спине. Я дошел до леса и ступил под сень деревьев.

Она уже дважды вела меня этим путем. Наверху перекликались птицы. Солнечный свет падал вниз, разбившись на прямые лучи, как бывает только в лесах и в соборах. Серая белка спрыгнула с ветки, прогнувшейся под ее весом, на нижнюю, как человек, спускающийся по эскалатору. Под ногами у меня пружинил слой игл и листьев. Как во сне, лежа на полу, я продирался сквозь дебри папоротника и перелезал через поваленные деревья, ощущая мягкость гниющей древесины.

Как во сне, я продрался сквозь брешь в плотной стене деревьев и очутился на поляне. После полумрака леса яркий солнечный свет казался свирепым, полным жестокой энергии. Гудение насекомых волнами плыло над поляной.

В центре, на выжженном месте, еще краснели угли, как в печке у Ринн. Это было тепло Алисон. Старина Говр соврал насчет Дуэйна и моей кузины. Или соврал сам Дуэйн.

Странно, что во сне мое путешествие казалось необычайно реальным, а в реальности оно было похоже на сон. Я подумал, что поляна, где я во сне встретил ужасающее подобие Алисон Грининг, хранит ее присутствие, и не отсюда ли дует холодный ветер в старый бабушкин дом? Но теперь я надеялся не увидеть ее, а приблизиться к ней, к ее духу, который незримо витал здесь. Я стал вспоминать, как мы с ней ходили на холм раскапывать индейский курган, как она мечтала стать художницей (а я, естественно, писателем), и это, казалось, крепче связывало нас. Оказалось, я помню гораздо больше, чем считал, что вся моя жизнь, в сущности, выросла из нее. Однажды утром, после очередной страдальческой сцены с Тутой Сандерсон, которая приняла от меня семь долларовых бумажек и молча отложила две, я поехал через Миссисипи – замечательный американский пейзаж с зелеными спинами островов на могучей глади реки, – в Аризону, штат Миннесота, за любимыми пластинками Алисон. Если бы их там не оказалось, пришлось бы ехать в Миннеаполис.

Альбомы пятидесятых теперь редкость. В магазине грампластинок я ничего не нашел, но потом обнаружил в подвале комиссионный отдел. Среди разлохмаченных конвертов со славными некогда именами золотом сияли два диска, увидев которые я ахнул так громко, что появившийся продавец спросил, все ли со мной в порядке. Одной из них была пластинка Дейва Брубека (“Оберлинский джаз”), которую, как я помнил, Алисон обожала; другая была настоящим сокровищем. Квартет Джерри Маллигена, который Алисон всячески мне нахваливала – тот самый альбом с обложкой работы Кейта Финча. Продавец запросил за оба диска пять долларов, но я заплатил бы и в десять раз больше. Ведь эти пластинки приближали Алисон ко мне.

– Что это вы все время заводите? – спросила Железный Дровосек, стоя на крыльце в субботу вечером. – Это что, джаз?