Брайан Стэблфорд - Карнавал разрушения

Британцы, будучи протестантами, почти ничего не знали о Золотой легенде, то есть, святых покровителей у них тоже не было. Несколько тупых французов, застигнутые врасплох, утверждали, что как раз Святой Михаил явился лицезреть, как вершится благое дело, — отнюдь не Святой Георгий. Один или двое клялись, что видели Орлеанскую Деву, въехавшую в самое пекло, но Орлеанская Дева несколько веков считалась ведьмой. Пока она горела в аду, ожидая, когда церковь изменит свое мнение о ней, а преданный Жиль де Рец тоже был незаслуженно оклеветан герцогом Бретонским. Так с какой бы стати им приходить на помощь своим вероломным соплеменникам?

«Дотянись и возьми револьвер! — приказал он себе. — Взведи курок, поверни и нажми его! Всего минута».

Но не мог сделать этого. В глубине души — и не хотел.

Может, так было бы лучше — нога перестала бы болеть так ужасно. Было бы лучше — будь он хоть немного трусливее. Разве вся его жизнь подчинялась одной цели — стать храбрецом ? Он не мог этому поверить. Он же просто снайпер, вот и все, меткий стрелок, а вовсе не преданный воин. В его способе убивать нет никакой отваги. Он ни разу не столкнулся с врагом в штыковой атаке, не вышел один на один с разведчиком.

«Я должен суметь умереть. Любой человек должен быть на это способен».

Но он не мог. Не мог взять пистолет у британского солдата. Он потерялся во времени и пространстве, живой, но словно бы отрезанный от управления собственным телом. И словно бы смотрел на себя со стороны, не изнутри, а откуда-то еще.

Когда, в конце концов, приходит смерть, думалось ему, это не означает просто остановку сердцебиения и мыслей. Это должна быть смерть целой вселенной, содержавшейся в тебе. Целой бесконечности. Когда он уйдет, вместе с ним уйдет и вся вселенная его взглядов, верований, мировоззрений…

Слова дурацкой песни по-прежнему маячили на задворках его сознания. Он ненавидел ее вульгарность, бесчувственность, ее английскость. Видимо, поэтому он не хотел убивать себя. Невозможно позволить себе умереть с таким абсурдом в голове. Возможно ли такое — покинуть Землю под бессмысленный мотивчик, под слова, живописующие дикие, извращенные привычки неких чудовищ?.. Он продолжал жить, а тупая песенка ублюдочных томми звучала в его мозгу. К черту все это! К черту верблюжий горб! К черту сфинкса с его улыбкой! К черту все… кроме, конечно, его души. У него нет души. Он гуманист, атеист, коммунист. У него вообще нет души, и он гордится тем, что может сказать такое. Он человек, а не пешка Господа.

«Если мир катится к Дьяволу, — подумал он, — я тоже должен катиться к Дьяволу!»

Были ли это действительно его мысли? Эта идея показалась ему чужой, не его собственной, но чьей же? Может, этот мертвый англичанишка измучил его? Может, это он поет идиотскую песню, снова и снова? А может, демон-искуситель, что пристроился у его левого плеча, вливает ему в ухо очередную порцию яда, ибо ангела-хранителя нет, он удирает во всю прыть, спасает свою шкуру?!

Он обнаружил, что глаза его закрылись — сами собой, но очень скоро открылись снова. Наступала ночь, но звездного света было достаточно, чтобы он мог разглядеть темные очертания на краю окопа. Вначале он решил, что это немцы — явились-таки доконать его. Но быстро догадался — нет, англичане. Двигаются быстро, шныряют, словно крысы, ясное дело, они ведь уже на территории врага, пытаются обчистить трупы до немцев. В глазах того, кто склонился над ним, не было ничего, кроме страха и алчности.

«Он думает, что у уже умер! — понял Анатоль. — Принял меня за труп, собирается ограбить!»

Он попытался пошевелиться — что было сил попытался — дабы подать сигнал, но не сумел.

Британец коснулся его лица, и он непроизвольно моргнул.

Британец исчез.

Орлеанская Дева стояла на краю окопа, глядя на него сверху вниз. Было уже темно, но над головой у нее светился нимб, словно у ангела.

— Если я пообещаю тебе исполнить единственное желание, о чем бы ты попросил меня? — произнесла она.

Он знал, что это все чары и козни беса-искусителя. Она ждала, что он попросит спасти ему жизнь, а может — билет на Небеса, но он атеист, он — человек знания, он — добрый коммунист. И никакие адепты веры не смогут сбить его с пути, даже перед лицом смерти. Он знал, что мир слишком огромен, чтобы стать ареной для игр ревнивых богов.

— Если бы мое единственное желание исполнилось, — резко вымолвил он, — я хотел бы разделить знания воображаемого Демона Лапласа — который, зная расположение и скорость каждой частицы во Вселенной, мог также при помощи дедукции знать историю и судьбы всего и всех. Можешь ли ты подарить мне это, маленькая святая?