Он пытался молиться, но что-то резко остановило его. Теперь он стал атеистом — и добрым коммунистом. Непростительной слабостью было бы сейчас предать свои принципы — и жалким ребячеством. Его мать часто говорила ему, когда он был мал — так же, как сейчас Малютка Жан — что его ангел-хранитель находится у его правого плеча, и его задача — оберегать от нашептываний демона-искусителя, что стережет у плеча левого. Без сомнения, то же самое она говорила Малютке Жану, укладывая его спать, и всем его братьям. Сказала ли она Малютке Жану, что Анатоль превратился в своего рода ангела-хранителя, защищая Париж от злодеев-бошей? И попросила ли мальчика не бояться за судьбу брата, ибо ангел-хранитель, в которого он отказывался верить, все еще бережет его?
Бедняжка Жан! Каким одиноким он себя почувствует, когда узнает о смерти брата! Какой жестокий способ узнать правду об ангелах-хранителях…
Грохот орудий уже исчезал вдали. Французы и англичане, должно быть, отступают. Анатоль был этим ничуть не удивлен. Остатки трех британских дивизий, которые должны были выступить подкреплением для полевых позиций французов, изнурены битвой. Пятидесятая рассеялась вдоль Лиса, Восьмая — сокрушена танками при Виллер-Бретонне, Двадцать первая — наголову разбита в ущелье Мессин. Выживших направили в Шемин-де-Дам на восстановление сил, а вовсе не для того, чтобы принять на себя очередной удар Людендорфа. Разве можно было ожидать от них нормальной защиты позиций Дюшена?
И что теперь? Пожалуй, вылазка противника была всего лишь диверсионной атакой, но если нет, значит, немцы, безусловно, переправятся через Эсне. А если они не удержат Марну, враг будет угрожать практически беззащитному Парижу…
Сколько раз ему доводилось слышать слова генералов и политиков о том, что «Париж — это и есть Франция» и «Париж — и есть цивилизация»?..
Если Париж падет…
В этом случае, подумал Анатоль, засовы темницы спадут, изрыгающий пламя Левиафан, каковым и являлась война, заживет полной жизнью, потянется, зевнет, откроет глаза пошире — дабы узреть, что в мире уцелело и ждет опустошения…
Лучше уж, пожалуй, умереть, чем жить в таком мире.
Обрывок одной из жутких песен, которые пели в окопах английские кретины, всплыл в мозгу Анатоля. Что-то о невозмутимой улыбке сфинкса. Он пытался отогнать от себя кошмарный образ, но это удавалось не лучше, чем закрыть глаза.
Почему ему не удается сфокусироваться на чем-нибудь достойном, более разумном? Наверное, присутствие мертвого британца заставляет его думать о песне: идиотское выражение, отпечатавшееся на застывшем лице трупа. И не улыбка, и не невозмутимая, но отчего-то именно с этой гримасы в его мозгу зазвучал дурацкий рефрен.
Может, было бы лучше, знай он настоящие слова этой песни, но ему довелось слышать лишь переделанную, вульгарную версию. Что за придурки эти англичане! И предатели, конечно — по отношению к Франции. Все знают, что они оставили в стране миллион дееспособных мужчин, чтобы те работали на фабриках, добывали уголь и готовились к защите островов, если Франция падет. Франция же прислала всех своих молодых людей, больше не осталось никого. Все рушилось, а помощи ждать неоткуда. Американский президент не станет посылать войска в такой быстро ухудшающейся ситуации: он тоже приготовился пожертвовать Францией, дабы сконцентрировать внимание на других фронтах.
Бедная Франция! Бедная цивилизация! Бедный Анатоль!
«Пожалуй, я уже мертв, — сказал Анатоль сам себе, сказал довольно отстраненно, почти механически. — Пожалуй, пуля в моей голове уже убила меня, и все это просто снится мне. И сон этот должен продлить момент моего исчезновения, так что мгновение кажется часом, годом, вечностью. Пожалуй, это и есть вечная жизнь, которую нам пророчили. А значит, я навечно останусь в этом окопе, в грязи, в крови, в одиночестве, и дурацкие вирши, придуманные идиотами на варварском наречии, вовек не оставят меня…»
Он никогда не любил британцев, хотя довольно сносно мог разговаривать на их языке. Они немногим лучше германцев, вот и все. Тоже захватчики, явились губить поля Франции своими орудиями и траншеями, своими надменно поднимающимися в строю сапогами…
Британцы от всего сердца верили, что Святой Георгий начал английскую стрелковую компанию, чтобы прикрыть их отступление при Монсе. Теперь они снова отступают, поэтому должны помахать на прощание ручкой своему патрону. Но ведь Святой Георгий немец, разве нет? Разве ему не следовало бы сражаться на противоположной стороне?
Читать дальше