Игорь Резун - Мечи свою молнию даже в смерть

Девушка неуверенно подошла с серому зданию. Его желтые деревянные двери то и дело грохотали, хлопая, впуская и выпуская совершенно учрежденческого вида людей. И в этот момент она услышала:

– Девонька! Лапонька! Ходи сюда быстрее! Пока я добрый!

Она обернулась. Из раскрытой двери черной «Волги» ей кричал толстый мужик с лицом записного сатира – с черной беспорядочной бородой, окаймлявшей эти рыхлые щеки, и с живыми, шалыми глазами. Был мужик в белом мятом костюме, оранжевом галстуке в горошек, который съехал куда-то в сторону от выреза расстегнутого воротничка – в него толстая шея не вмещалась. Он одной рукой-клешней держался за дверцу, а второй махал Майе: давай, мол!

Майя подошла.

– А это вы, из гуманитарной международной организации?

– Из нее, из нее, родненькая! – успокоил мужик. – Самая что ни на есть гуманитарная. Двести долбариков ни за что зарплату получают. Страшно сказать! Поехали. Махаб ждет, а он шутить не любит.

– То есть… подождите! Это из…

– Садись, говорю, быстрее! – ласково рявкнул он, и Майя не устояла, плюхнулась на нагретое сидение.

– Меня Василием Иванычем зовут, – радостно сообщил толстый. – Чапаев, короче, и пустота.

– И… чего?

– Пустота. Махаб, он такой, за опоздание башку сымет. Саблю достанет и – р-раз! Был я как-то в пустыне… Вова, – бросил он шоферу, – ну хрен ли ты его пропускаешь? Бей его в бочину, собаку! Разъездились… Так вот, были мы в пустыне… А, нет, в тайге это было. Ну да. Ладно, в другой раз. Только эта, девонька, ты можешь Махабу не понравиться.

– Это почему? – выдавила из себя Майя, совершенно сбитая с толку этим балагуром.

– А он такой, лапонька! C Лениным в башке и светом в душе… Духовным! – пояснил ей «Чапаев». – Ну, ты, лапонька, не переживай. Если что, я тебя к себе пристрою. Лаборанточкой, на полставки. Кофе подносить в отдел ядерного синтеза. Знаешь, как я кофе обожаю? Жуть. Знаешь, такой густой, приготовленный по-алжирски…

Майе вся эта затея начала нравиться все меньше и меньше. Что за гуманитарии, работающие в отделе ядерного синтеза? Какой Чапаев?! Что за «кофе подносить»?! Такое она уже слышала. Но «Чапаев», видимо, понимая, что выдал одновременно и слишком много, и слишком мало информации, протянул ей черный квадрат визитки, на которой серебряными буквами было написано:

Между тем «Волга» свернула с торжественного Морского проспекта к серо-стеклянному зданию Дома ученых, тонущему в густой зелени сосен и облепленному растяжками модных постановок и выставок, идущих регулярно в его залах. Чепайский ловко вытолкнул свое тело из машины и успел грациозно подать ручку Майе. С ним было все ясно – жуир в летах, нахальный, но, в общем-то, безобидный.

– А с кем вы меня сейчас знакомить будете? – успела спросить девушка, входя за стремительно двигающимся Чепайским в стеклянные двери ДУ.

– Его зовут ал-Фадл Махаб Али ибн Аби аль-Талир, – просто выговорил Чепайский диковинную фамилию. – Он генеральный инспектор нашей… гуманитарной организации. Хороший мужик, ваще. Чисто араб! Фараон!

Майя оказалась в холле Дома ученых. За стойкой гардероба и на вахте сидели, как курочки, чистенькие, опрятные и сухонькие бабушки, наверняка когда-то бывшие такими же «лаборантками» при седых академиках. За спиной в аквариуме потряхивали плавниками редкие рыбы, и с потолка свисали ветви экзотических деревьев Зимнего сада, вырванные в свое время из оранжерейного плена самим Лаврентьевым в его ожесточенной борьбе с областным Ботсадом.

Майя открыла рот, хотела еще что-то спросить, но увидела ЕГО.

Да, ал-Фадл Махаб Али ибн Аби аль-Талир оказался классическим арабом со страниц «Тысяча и одной ночи». Бронзовокожий, высокий, статный и утонченный – до такой степени, что среднему российскому уму, не замечающему, где кончается Омар Хайям, и где начинается чистый гомосексуализм, его облик трудно было воспринять адекватно. Черные, слегка волнистые волосы араба лились до плеч и чувствовали явно постоянный уход дорогого шампуня; ресницы были невообразимо, по-женски густы. Гордый, тонкий профиль горбатого носа, чувственные губы… И глаза чудного, темно-орехового цвета, с искоркой, проникающей глубоко, в самую душу. Одет он был в ординарный, но по виду очень дорогой, на заказ сшитый двубортный костюм и сорочку без галстука. На ногах сияли остроносые штиблеты, а на голове – платок, перехваченный традиционной черной лентой. Несмотря на все это великолепие, араб спускался с лестницы второго этажа Дома ученых с какой-то немыслимой лахудрой: босые пыльные ступни в невообразимых ботах, сплошь из слоев дутой резины, поверх – дырявые джинсы, лохматый свитер горчичного цвета, – несмотря на жару! – круглые очки и волосы лилового оттенка. Что было написано на бейдже этой чучелины, Майя прочитать не смогла, но обратила внимание на кулон в форме знака международной тусовки антиглобалистов. По тому, как мило парочка щебетала по-английски, Майя поняла, что девица тут тоже – проездом. Она почему-то интересовалась у араба, до скольки работают душевые комнаты в university campus.