Игорь Резун - Мечи свою молнию даже в смерть

Охранник усмехнулся. Аккуратно стряхнул с ладошки девочки стеклянный осколок и с подчеркнутой осторожностью отбросил его далеко в кусты.

– Пойдем тогда… папе парня вернем, что ли?

Патрина незамысловатым, но изящным движением тонкой руки с четко очерченными косточками запястья убрала волосы со лба, вспотевшего от напряженной работы. Она кивнула, поднялась и пошла за охранником, ведя за руку слегка прихрамывающего малыша. Тот уже забыл про занозу и приставал к девочке:

– А мы путим купася? Папа гавалит, уже незя купася…

Охранник шел впереди, давя остроносыми ботинками песок, но боковым взглядом держал незнакомку в поле зрения. Черт его знает, этих цыган…

С детства про цыган он помнил только одно: они все детей воруют.

…Тем временем в пятидесяти метрах от них разворачивались не менее драматические события. Вернее, сначала они совсем не были драматическими. Полдень сонно помешивал в кронах сосен теплое варево, шумел негромкий, крадущийся прибой Обского моря, и по горизонту, от Бердского яхт-клуба, плыли лоскутки парусов.

На лесной дорожке, утоптанной шинами не одного звероподобного внедорожника, стоял скромный старый «Opel Record» времен падения Берлинской стены – плоский, зеленый, словно крокодил. Дверцы у машины были открыты, и на месте водителя, выставив на песок длинные босые ноги с худыми бронзовыми ступнями и безупречным лаком на ровных ногтях, сидела женщина в светлых джинсах, в майке с непонятной надписью и джинсовой же светлой курточке. На вид – обыкновенная женщина лет сорока пяти; может быть, средней руки «бизнесвумен», обладательница пары киосков. Но на голове ее чернели распущенные волосы, в которых ярко блестела седина, и ближе к ушам – монисто.

Тогда цыганки выбрались из подземного хода, по которому последние десятки метров пришлось ползти, как в крысиной норе, к обскому берегу. Мирикла знала: приютский ход с обвалившимися кирпичами привел их в подвалы Александро-Невского собора, чья красная громада тяжелой римско-византийской архитектуры возвышалась у автовокзала, открывая город, как заповедник, всем въезжающим со стороны Алтая. А уж оттуда потайные ходы, отрытые купцами еще в безумные краткие месяцы колчаковщины, вели под линию Транссиба, под звонкие синие рельсы, к берегу реки, и выходили за полуразрушенные склады мукомола Гульбекяна – к порту. Там громоздились друг на друга ржавые буксиры, пахло стоячей водой, тиной и ржавым железом, а всего в ста метрах резали небо стрелами портовые краны, изредка звучал пароходный ревун и слышался лязг.

Цыганки оказались на закрытой территории Речного порта – в относительной безопасности от своих преследователей. Там, в одном из таких буксиров, они провели остаток ночи. Мирикла устроилась в вонючем, с гниющими отбросами трюме, прижала к своей груди девочку, обернула ее собой, как одеялом, и уснула.

А утром они, пробравшись на баржу, покорно влекомую против течения Оби, проплыли некоторое расстояние, связав в узел свою излохмаченную одежду, и затем устроились в песочном ущелье, почти голые, но счастливые: они вырвались из капкана. Тарахтел дизель буксира, мимо них плыли берега реки, возвышалась громада Речного вокзала с белыми «ракетами». Потом бесконечные берега каменного карьера, Комсомольский мост, уводящий железную дорогу от Транссиба на Алтай – и все дальше и дальше. Пока слева от них не показалась башня шлюзового канала. И тогда два обнаженных тела беззвучно упали в воду, ибо на берегу их ждали те, кто мог им помочь.

Табор Бено.

Бено не удивился. Он обрадовался. Он успел купить дом за Обской протокой – добротный, кирпичный, не роскошный, но вполне соответствующий его положению. Дом этот находился всего лишь в километре от того места, где почти месяц назад разыгралась кровавая, жуткая драма, где в каменной клети горели люди и бушевало пламя разлитого бензина.

Сейчас он сидел, подрагивающими руками наливая Мирикле чаю. Он мог показать свое волнение перед ней: все-таки она была гораздо старше, все-таки – уважаемая биби, а после ее исчезновения личность ее в таборе многократно обросла легендами. Она, казалось, буквально вернулась с того света: все знали, что пришлая цыганка вместе со своей девочкой сгорела в этом страшном огне, вместе с пятью молодыми цыганами.

Он не перебивал.

Мирикла, скупо роняя слова на их, ромском, рассказала все. Как они выбрались из горящего дома, как оказались на железнодорожном вокзале, как Патрину пробовал изнасиловать жирный мерзавец, как им пришлось «отводить глаза» танцем вращения, как они попали в приют, и как этот приют накрыла зловещая тень их врагов. Она не рассказала только одного – как убили сестру Ксению. В тот момент, когда распятой молодой женщине отсекли грудь, ее боль догнала Мириклу в подземном ходе и ударила не только ощущением, но и всей картиной…