Полина Кормщикова - Прятки

Кто-то бьет меня по затылку: больно, подло, сзади. Глеб, значит, решил проявить себя. Хорошо же. Хоть ты и длинный, а против меня — ноль. Мне ничего не стоит скрутить тебя и бросить в пруд за твоим же зонтиком.

Сашка орет:

— Покажи ему, Серега! Бей его!

И я радостно кидаюсь в холодный грязный пруд. За ним. За врагом. Бью по лицу костяшками пальцев — кровь хлещет из носа. Он заваливается на спину, скрывается под водой. Не дать выплыть! Глубина здесь — по пояс, и мне хватает роста, чтобы навалиться на дрожащее мягкое тело коленями, прижать ко дну руками и держать, держать, чувствуя, как постепенно перестает дергаться подо мной ненавистный… кто?

Черт, он и правда не дергается больше!

Тяну на себя — лицо у Глеба бледное, как осенняя луна над рощами. Я стою, держу его на руках — какой он, оказывается, легкий. А руки какие тонкие… Оглядываюсь: здесь же был Сашка, а он в жизни — дока, мастак, он сейчас придумает, как быть.

Он стоит на берегу, у самой воды. Странно, думаю, ботинки у него чистые. Эдик куда-то исчез.

Сашка пожевывает губами, морщится и говорит:

— Бросай его, Серега. Пошли ко мне — у меня дома никого. Высохнешь. Никто не узнает.

— Ага, — говорю я. И отпускаю Глеба. И правда: пусть себе плавает.

Сашка сказал — не узнают, значит, не узнают.

Чего ты опять бормочешь? Что это за мысли лезут в голову? Мысли как мысли: о детстве, о счастье. Ты бы сам не вспомнил: ты теперь такой взрослый, тебе некогда вспоминать! А мы просто хотим помочь. Нам не с кем теперь играть, никто не приходит! Нам скучно! А ты вроде бы ничего, смешной.

А помнишь ту девочку? Она носила короткие светлые платьица и туфли на невысоких каблучках и всегда тебе улыбалась. И друзьям твоим тоже. Она тебе нравилась, ты хотел с ней дружить. Вы с ней даже один раз… а потом, что было потом, помнишь? Она так глупо плакала, не умела проигрывать. А ты посмотрел и ушел. Не помнишь? Ах, у людей такая короткая память!

Ее зовут Аня, и она отличается от всех знакомых девушек.

Мы идем по нашим любимым рощам, взявшись за руки. Держать себя за руку она позволяет только мне! Мне одному. И гуляет вот так, по рощам, только со мной. Мы долго так можем гулять, и когда Аня рядом — никто больше не нужен.

Один раз я даже поссорился из-за нее с Сашкой. Ему она тоже нравится, я знаю. Но мы поговорили, как мужчины, и Сашка, настоящий друг, отошел в сторону.

— Настоящие мужчины, — сказал он, — всегда могут решить дело разговором, без драки. И потом, мы же друзья. Гуляй с Анькой, не жалко!

Гуляю.

Аня болтает о пустяках — рассказывает о туфельках, которые привезли в наш «Трейс», о блузке, которую видела в «Oggi». Она — неисправимая модница, обожает тряпки. Недавно к нам переехала из областной столицы, так что ей — можно.

Говорю же — не такая как все.

Я не слушаю. Смотрю украдкой на ее грудь — маленькую, красивую, которую почти видно под полупрозрачным платьем. Потрогать бы, но боюсь — обидится. А так подождать, может, и сама даст… И не только грудь… Не только потрогать…

Нам уже по шестнадцать, пора бы!

Поют в ветвях какие-то диковинные птички, ветер играет молодыми зелеными листочками и Анькиными волосами. Хорошо!

Она замолкает. Выжидательно смотрит на меня. Черт, опять я прослушал. Она так и говорит:

— Ты опять? О чем думаешь-то постоянно? Расскажи мне.

Чувствую: щеки пылают. Не могу я ей о таком рассказать!

— Так, ни о чем. Куда после школы поступать.

Ей только того и надо. Принимается рассказывать про свои планы: как уедет в другой город. Зовет с собой. Не слушаю…

Проклятое платье!

Слава Богу! Навстречу — Сашка! Он теперь ниже меня и в плечах уже, но соображает по-прежнему быстрее. Подходит к нам, здоровается. Мне:

— Можно тебя на пару слов? Спросить надо.

Анька важно кивает: отпустила, значит. С неохотой отпускаю ее руку и иду за Сашкой, за деревья, подальше от Аниных ушей.

— Она тебе дала? — прямо спрашивает Сашка.

— Что дала? — чувствую, что краснею снова.

— Не прикидывайся дураком, я знаю, что ты не такой! Ну, так дала или нет?

— Нет…

— И не даст, пока сам не возьмешь.

Ошалело гляжу на него, а он бормочет скороговоркой:

— Я же как лучше хочу. Чтоб ты был рад, ты же мой друг. Такие как она никогда сами не даются, поверь моему опыту! Еще и благодарить потом будет. А, ладно, — осекается, — не мальчик уже! Сам разберешься.

И уходит, засунув руки в карманы. Не обернувшись.

Плетусь обратно. Анька венок начала плести. Улыбается мне, подмигивает. Да она же сама того же хочет, только не знает, как намекнуть. Зря, что ли, такие платья носит?