Алекс Тарн - О-О

Наконец огромная желтая луна целиком выкатывалась наружу и на минутку-другую застывала у кромки неровного, словно мышами изгрызанного горизонта… изгрызонта… Временами Призраку казалось, что причиной этой странной задержки был не кто иной, как сам Дикий Ромео: луна замечала его неподвижную ждущую фигуру на крыше и приостанавливалась в замешательстве, прикидывая, не лучше ли повернуть назад. Но мощь всемирного тяготения пересиливала страх, и луна, постепенно бледнея и уменьшаясь в размерах, принималась осторожно ползти вверх по дырявому куполу неба.

И в этот момент тишину замершей в ожидании вселенной пронзал оглушительный вопль Дикого Ромео: «Тали! Тали! Тали! Я люблю тебя, Тали!» Это всегда становилось неожиданностью, хотя и повторялось ежемесячно. Но, видимо, у луны короткая память или она слишком занята другими проблемами – например, непрерывной ликвидацией ущерба. Так или иначе, дикоромеов крик всякий раз заставал ее врасплох. Бедняжка вздрагивала в крайнем испуге и, едва удержавшись наверху, судорожно вцеплялась в ветхую небесную ткань, отчего в последней немедленно проклевывались новые звездные дыры.

Хомячки на рампе единодушно испускали вздох, словно превращаясь в одно существо, в одного большого тупого противного хомячину, или скорее даже – хомячиху, а голубые холмы пустыни подхватывали пронзительный любовный зов и, покидав его, как мячик, от склона к склону, возвращали обратно эхом – многократно усиленным, но непоправимо искаженным, чем-то вроде «…блюю… ебя… али!!!».

– Тали! Тали! Тали! – снова и снова выкрикивал Дикий Ромео, требовательно простирая руки к насмерть перепуганной луне, и та снова и снова вздрагивала, роняя белый обильный пот с белого круглого живота… белые капли лунного пота, белые брызги лунной световой взвеси, белого лунного тумана, белой лунной месячной крови.

А Ромео срывался с места и принимался бегать.

Он бегал по самому краю крыши, по самому краю жизни, по крошащемуся бетонному бордюру, не глядя под ноги, то и дело спотыкаясь, теряя равновесие и зависая над пропастью одной ногой… – «Ах!» – выдыхала противная хомячиха на рампе – и тут же чудом выправляясь при помощи отчаянного взмаха рук… – «Ух!» – синхронно отзывалась хомячиха. Он просто бегал и кричал, но Призраку казалось, что Дикий Ромео продолжает рисовать свои любовные граффити – только там, на крыше, он создавал их не краской, а криком – своим пронзительным криком и белым лунным потом, белой лунной кровью на черной простыне неба.

Где-то далеко внизу на шоссе останавливался патрульный хаммер, трое неторопливых парней в форме спрыгивали – крепкими ботинками в голубую дорожную пыль – и закуривали, щурясь на темную громаду Комплекса и нежно прижимая к груди свои родные – роднее родной матушки – автоматы.

– Опять он?

– Ну да. Каждое полнолуние, как часы.

– Неужели из-за бабы?

– Ага… Докуривай и поехали.

Проходил час, другой. Луна забиралась в такие выси, где могла чувствовать себя в безопасности, и мало-помалу прекращала потеть. Большая хомячиха толпы, устав от переживаний, вновь распадалась на мелких хомячков и лохов, которые, в свою очередь, принимались зевать и постепенно расходились. Проводив клиентов, отправлялся на боковую и Призрак. Патруль на следующем витке своего маршрута уже не проявлял к происходящему прежнего интереса. Последним сдавался сам Дикий Ромео. Окончательно ослабев, он опускался все на тот же бордюр кровли и затихал, забывшись в глубоком сне. Утром он спускался на Эй-восьмой этаж белый от страха, потому что в обычном своем состоянии боялся высоты, и можно только представить, как пугало беднягу пробуждение на самом краю бездны.

Друзья-гиды встречали Ромео сочувственно. На плитке у сердобольной Мамариты ждали специально приготовленная овсянка, кофе и любимые Диким Ромео картофельные оладьи-драники. Перекусив и встряхнувшись, он возвращался к повседневности, то есть снова принимался водить экскурсии, собирать дань с лохов и вести сложные денежные расчеты с Барбуром, а в перерывах между этими занятиями – оставлять любимое имя повсюду, куда только доставали мел, уголь, авторучка или струя краски из аэрозольного баллончика. И так – до следующего раза, до начала очередной второй декады, до нового припадка, неотвратимого, как фазы луны, как заунывные повторы монотонной пастушьей флейты. И казалось, ничто не может помешать этому порядку – вечному, как луна и как флейта, пока сам Дикий Ромео не изменил ему в пятнадцатый день осеннего месяца мархешвана.