Георгий Костин - Прозаическая триада

– Але! Слышишь?! Дочь твоя, говорю, провалилась куда-то. Мокрая вся, дрожит… Дочь твоя, говорю, слышишь…

– Слышу, слышу, господи, как вы мне…– Донесся из-за покрывала задыхающийся и раздраженный голос. – Сейчас я… Сейчас…

Скрип тут же перерос в оглушающий скрежет и оборвался. Но после недолгой, кажущейся нереальной тишины возобновился. А затем сразу же послышались тяжелые шлепающие по полу босые торопливые шаги. Дернулось, будто ожило, тяжелое покрывало, трепыхнулось, как если бы какая-то большая птица в тесной клетке захотела расправить крыло. И на свет из-под него вышла третья женщина. Взлохмаченная, мокрая и тоже совершенно голая. Увидев меня, она засмущалась, потупила глаза и, словно нашкодившая школьница, прошла мимо, проронив чуть слышно: «Здравствуйте» и обдав едким запахом прокисшего пота.

В комнате её занесло, она непроизвольно вскинула руки и отбежала семенящими шагами вбок. Но потом, словно на палубе, широко расставила ноги. Уверенно подошла к притихшим и не сводящим с неё затравленных глаз детям. Грубо взяла девочку за руку, оттянула в угол. Тяжело плюхнулась перед ней на колени.

– Да ты, б*** такая, и обоср***сь еще. – Глухо нервно выругалась она и, подняв глаза на мальчика, визгливо закричала. – А ты, тварь, куда, я тебе говорю, смотрел?!

Мальчик от неё отскочил, перегнулся в поясе, мелко затопал от сильного возбуждения ногами и так же истерично, как она, завизжал:

– Ползла, ползла и провалилась. Я ей говорил!…

Но мать на него внимания уже не обращала. Возмущаясь лишь про себя, она в два-три уверенных движения сдернула с девочки всю одежду. В сердцах порыскала вокруг себя глазами. Нашла на полу кусочек ветоши. Разорвала его на две части. Одной обтерла девочку. Другой – подтерлась сама…

У меня от такого зрелища поплыло перед глазами. Во рту образовался неживой металлический привкус. Невольно и с какой-то надрывной многозначительностью я подумал, что теперь к трем голым женщинам в комнате прибавилась голая девочка… И перестав чувствовать твердую почву под ногами, стал как бы проваливаться в самого себя. А там, в самом себе, словно в забытьи, застрявшая в сознании мысль о голой девочке сделалась вдруг от меня независимой. И принялась торопливо в каком-то, словно отшлифованном и вызывающем тошноту, ритме омерзительно воспроизводить самою себя.

…В нормальное сознание меня возвратила длинная. Сложив ладони рупором и жалостливыми глазами вымаливая у меня сочувствие, она замедленно прокричала мне через всю комнату:

– Да сделай ты ему, бога ради, просит же ведь тебя, пароход.

Оказывается, пока я ничего вокруг себя не видел, ко мне приблизился мальчик. Загородил собою мать и, подергивая меня одной рукою за рукав, а другой – протягивая мятый газетный лоскут, канючил, как если бы выпрашивал у меня милостыню:

– Сделай мне пароход, а… Сделай, а…Пожалуйста, сделай мне пароход… Пароход, а… Пожалуйста…

Мне отчетливо врезались в память его длинный, неопределенного цвета демисезонный плащ, лоснящаяся черная фетровая шляпа, обветренно потресканные до язвочек губы и неопрятно заросшее лицо. Проходя мимо огромного высохшего дерева с очищенным от коры стволом, он мне сказал, чтобы я оставил здесь велосипед. Затем провел меня через заброшенный небольшой сад с фруктовыми деревьями и похожей на такыры, потресканной, хрустящей под ногами землей – в такой же заброшенный двор с одноэтажным приземистым строением, покрытым шиферный крышей.

– Это вот и есть наше чудное место. – Хмуро сказал он, остановившись у обшарпанной и исписанной подростковыми откровениями стены. – Бросьте на крышу – что захотите бросить. К примеру – вашу меховую шапку, если, конечно, не жалко…

От его нелепого предложения у меня тоскливо защемило под ложечкой. На душе сделалось муторно и обреченно. Появилось пронзительное предчувствие, будто я сюда заманен, как в западню. В мгновение от малодушия и страха похолодела спина. И я, вместо того, чтобы возразить, что, мол, разве больше нечего бросать на крышу, сумел лишь чуть заметно пошевелить онемевшими пальцами.

– Если не можете сами, давайте брошу её я. – Искоса и, как мне показалось, с сочувствием на меня посмотрев, добавил он обмякшим тихим голосом. И от чего-то тоже малодушно перетрусил. Заспешил, словно нарочно, неприязненно содрогнулся, дернув изможденной щекой. И уже ретируясь, бесстрастно и сухо покашлял в маленький волосатый, как у обезьяночки, кулачок.