Георгий Костин - Прозаическая триада

Толстуха, явно меня узнав, еще больше ошарашила тем, что в моем присутствии повела себя так, как если бы была не голая, а одетая. Не отрывая от меня доброжелательного, но в то же время какого-то чрезмерно тяжелого взгляда, она сделала брезгливое выражение лица и стала вырываться из вялых длинных рук навалившегося на неё кавалера. Вырвавшись и продолжая неотрывно на меня смотреть, на неуверенных ногах бочком отошла к длинной. Отыскала вслепую пальцами её узкое костлявое плечо и, придерживаясь за него, вознамерилась сесть. Но, наклонившись, потеряла равновесие и грузно завалилась на спину, похабно вскинув вывернутые неестественно белые, как тесто, ноги.

–Чё ломаешься? – Не поднимая головы, глухим замедленным голосом спросила у неё длинная.

– Я – не… Он – сам… – Также глухо и сильно замедленно, будто магнитофон, когда он не тянет, промычала толстуха, делая попытку подняться. – Я – не… Надо – надо… Он…

– А-а – Равнодушно протянула длинная и заматерилась.

Толстуха хихикнула, как если бы закашлялась, перевернулась набок, приподнялась на сильных руках и, дернувшись, перевела туловище в вертикальное положение. Поерзав, уселась поустойчивее. Отыскала меня выпуклыми глазами, замедленно приветливо улыбнулась и, приглашая войти и сесть рядом с нею, легонько ударила ладонью по простыне. Я – не пошевелился. Тогда она изобразила на лице добродушное недоумение и, поморгав белесыми ресницами, стала манить меня, махая к себе руками.

А тут, как если бы мне это все снилось в глубоком больном сне, медленно, будто сама по себе, скрипнув, открылась входная дверь. Непроизвольно обернувшись, я увидел в черном, густо окропленном звездами, дверном проеме перебирающихся через высокий порог плачущих мальчика и девочку. Оба они были мокрыми и грязными. Мальчик – поменьше, а у девочки – будто она лежала одетой в луже – и платьице, и чулочки, и даже завитушки около лба и ушей были выпачканы жидкой глиной. Она, всхлипывая, дрожала. Мальчик дрожал тоже, но плакал негромко, а с какими-то особенными свербящими душу монотонно-тоскливыми завываниями.

Увидев меня, они изумились, позабыв о своей беде, перестали плакать и с задранными вверх головками замерли в радостном ожидании. Но я не мог обрадоваться им также скоро и непосредственно. И между нами не образовалось немедленно душевное единение, каковое было, когда они жили у нас. Не дождавшись душевного отклика, дети заскучали и тоже стали излучать ко мне отчаянное равнодушие. Вновь расплакались и прошли гуськом в комнату, обойдя меня так, словно я для них сделался каким-нибудь столбом, или же стоящим на пути деревом.

В комнате они, не найдя матери и в нерешительности остановившись, привлекли к себе участливое внимание всех присутствующих. Обернувшись на плач, длинная и парни, игравшие с ней в шахматы, увидели и узнали меня. Грузные парни автоматически поприветствовали тяжело поднятыми руками, как если бы я приезжал к ним каждый день, и они привыкли к моим приездам. Но тут же, забыв про меня, уставились на выпачкавшихся детей с неестественно чрезмерным тяжелым состраданием. А длинная, приветствуя меня, энергично потрясла над головой сложенными в тесное рукопожатие ладонями. Но лицо у неё при этом было по-деловому сосредоточенным, серьезным, несмотря на разбитые опухшие губы и свежий темный синяк под глазом…

А мальчик топтался уже в лужице на полу, образовавшейся от стекающей с сестренки грязной воды. Он занудно причитал, рассказывая, что с ними произошло, оправдываясь и по-детски безысходно горюя:

– Ползла, ползла и провалилась… Я ей говорил, говорил: не лезь, сволочь, лед еще тонкий… Не послушалась…

Надсадно внимая его завываниям, длинная замедленно исказила в страдальческой гримасе опухшее разбитое лицо. Участливо повернулась к парню, танцевавшему с толстухой, который едва стоял на ногах, держась вытянутыми руками о стену. И глухо, почти не пошевелив губами, попросила его выключить музыку. Тот с готовностью проявить участие заметно сделал над собой волевое усилие и заторопился в угол, перебирая упирающимися в стену то напряженно дрожащими, то подламывающимися руками. У радиолы он неуверенно покачался, примериваясь попасть оттопыренным пальцем на клавишу выключателя. Но, сделав несколько неудачных попыток, выругался на родном языке матом и в сердцах выдернул из розетки штепсель за шнур.

В наступившей тишине усилившийся гул горящей в прихожей солярной печи стал напоминать отдаленный рев реактивного самолета. А из-за моей спины, из комнаты, дверной проем в которую был занавешен несвежим залатанным покрывалом, донесся недвусмысленный скрип ржавых кроватных пружин. Услышав его, парни все как один беспокойно зашевелились и неодобрительно посмотрели на длинную. И та, показав на лице смущение, насколько смогла торопливо сложила у рта ладони рупором и хрипло крикнула мимо меня в закрытый покрывалом проем: