Татьяна Замировская - Смерти.net

Я слышала. Более того, я тоже в детстве крутила рукоятки старого бабушкиного радио, чтобы услышать голоса летчиков – я точно знала, что это будут летчики из ветреных арктических 1930-х или леденящих сентябрьских ранних 2000-х; я ловила только последние (но не прощальные – разница между прощальностью и последнестью мне почему-то была ясна чуть ли не с рождения) сообщения перед окончательной потерей связи. Любые другие сообщения просто не доходили сквозь этот плотный шумовой комод, полный тьмы. Как правило, все последние сообщения были довольно обычными (кроме некоторых сентябрьских), не предвещающими, что после них наступит тишина: цифры, цифры, шпалы, шпалы, altitude, скорость, ритм, вопрос, вопрос – после этой неразборчивой логарифмической линейки символов и знаков связь с самолетом исчезала и оставался лишь белый шум. Вероятно, за ним скрывались испуганные вопрошания диспетчеров, но они до меня тоже не доходили (быть может, они доходили до Лины). Только последние слова, еще не знающие о том, что они – последние.

– Он и повторял все по многу раз, как авиадиспетчер или летчик. «Жабу не дави, никогда жабу не дави, не дави жабу, даже если жаба сама давит, то ты жабу не дави в ответ, но тут же сразу, если жаба, дави рыбу, рыбу дави в ответ жабе, плотно, плотно рыбу дави, очень надо плотно рыбу давить, и тогда молоко пойдет, плоть даст молоко, появится тогда молоко, пойдет, пойдет, прямо пойдет, ровно пойдет молоко через плоть, прямо, один-один молоко пойдет, как слышно? как слышите меня? один-один пойдет молоко, мо-ло-ко, прием, прием». Сбивался вот на такое. Бабушка считала, что это дед покойный шутит. Но не слушала никогда. Мне пару раз по жопе досталось за то, что слушаю. Я ж там с блокнотом сидела, как ненормальная, и выводила: один, один, молоко пойдет. Может, стоило потом в издательство какое отнести, тогда это популярно было, постмодернизм, был такой писатель, похоже писал, забыла имя. Ну, я его еще давно забыла. Это не оно. Не то.

– А бабушке было, что ли, не интересно, что он говорит?

Я попробовала перевести тему, потому что испугалась, что Лина снова вспомнит про свою смерть и то, как она все забыла .

– Повторяю: он никогда ничего нормального не говорил! Только фигню какую-то. Но я ее записывала, со всеми этими повторами – он так хорошо повторял, как будто диктовал. Мама потом нашла эти мои блокноты и сожгла, уже в нашем городском доме. И после этого у нас на кухне занавесочки загорелись, сами по себе. И во всех комнатах занавесочки вспыхнули. А потом, когда потушили, оказалось, что в форме букв вспыхнули. Видимо, когда буквы горели, они должны были где-то отпечататься – вот на занавесочках и отпечатались.

– А голос был его, деда был голос?

– Нет. Бабушка говорила, что другой голос. Чужой. Просто радиоголос. Вот как по радио тогда говорили. Тогда все одинаковыми голосами говорили. Время такое было.

Лина немножко подумала и отхлебнула ледяного (я это почувствовала) чаю из чашки с самым печальным, сгорбившимся над какой-то явно невеселой книжкой кроликом. Чай будто впитал весь мой ужас и стал горьким (мне обожгло рот, как будто это я сама отпила из сосуда коллективной тревоги нашей – мертвые после Слияния контекстов стали вынужденно эмпатичны, это такой побочный эффект воскрешения, если ты меня понимаешь, если только ты меня понимаешь). В комнате было чуть темно, в дальнем углу на подоконнике горела свечка с едким травяным, шалфейно-ромашковым запахом – видимо, я неосознанно активировала формат каминной вечеринки со страшными историями, забытый еще в детстве.

– Еще он с тостером играл, – уклончиво добавила Лина. – На хлебчике всякие похабные карикатуры выжигал.

– А с телевизором что было?

– Ничего такого. Зеленая точка просто была в углу экрана. Но если по телевизору показывали лысого мужчину, например, точка обязательно переползала в центр его лба и всегда была в центре лба. Как звезда. Шутка такая, наверное.

– Дедушка был лысый, что ли?

– Нет, почему. Не был, – ответила Лина. – Наоборот, косы носил до самой смерти, седые такие. Говорю же: шутил. Никакого смысла в этом не было. Просто развлекался. Если это и правда, скажем так, дедушка. Хотя, может, и не дедушка это был. В этом-то и трагедия: дедушка, не дедушка, что-нибудь еще – не важно, играли с техникой они всегда одинаково. Возможно, бабушка это и не могла перенести – полное отсутствие личных, значимых намеков, души, теплоты, связи. Бессмысленные отвлекающие знаки. Вот мы что-то похожее делали, нет? Реальность на нас как-то наркотически действовала, да?