Тимур Максютов - Чешуя ангела

Мама расстелила большое полотенце и сказала:

– Ложись и загорай. А я сплаваю, хорошо?

– Ма-а-м, я тоже хочу!

– Нельзя сразу, погрейся немножко. Будь тут, не уходи никуда!

– Почему мне греться, а тебе – купаться?

– Потому что потому, всё кончается на «у»!

Возразить было нечего. Мальчик обиженно буркнул:

– Ну и иди куда хочешь!

Мама нагнулась: её душистые нежные волосы коснулись лица, защекотали мальчику живот, и стало так хорошо, что замерло дыхание.

– Не дуйся, я быстро! Потом вместе у самого берега поплещемся, а то здесь сразу глубина.

Мальчик вздохнул. Плавать он ещё не умел. А было бы здорово саженками рассекать воду, отфыркиваться, а потом растираться полотенцем, как загорелые парни. А ещё лучше – в белой фуражке стоять на мостике большого советского корабля и отдавать всякие команды ловким матросам. Например, «полундра». Взять подаренный постовым свисток и свистеть всех наверх. Или «свистать»? Вокруг громоздятся льды, белые медведи приветливо машут лапами и восхищаются смелостью челюскинцев и капитана в белой фуражке…

Мальчик поднял голову, осмотрелся. Парни ушли за кусты: оттуда слышались тугие удары по волейбольному мячу и гогот.

Мамы не было видно. Нигде.

Мальчик вскочил. Солнечные зайчики прыгали по воде, слепили глаза. Увидел силуэт, похожий на золотистую голову, но нет, это солнце переливалось на поверхности реки.

Очень хотелось заплакать. Мальчик сжал зубы и пошёл к берегу. Стопы глубоко погружались в сырой вязкий песок, который удерживал, словно не хотел пускать.

Постоял. И шагнул вперёд.

Волна лизнула холодным языком. Мальчик зажмурился от страха и ещё раз шагнул. И ещё.

Ноги вдруг потеряли опору, ледяная вода набросилась, накрыла. Мальчика охватил ужас: он размахивал руками, что-то кричал, но получалось только бульканье. Силы быстро кончались.

Открыл глаза: над головой плескался солнечный потолок, медленно удаляясь. Мальчик вдруг понял, что эта весёлая, играющая бликами плоскость – последнее, что он видит. И стало легко. Или – всё равно?

Вдруг появились гибкие тёмные тела, в лицо мальчику заглянуло странное существо, похожее на огромную ящерицу: немигающие жёлтые глаза, чешуйчатая морда. Сильные лапы царапнули кожу, упёрлись в спину, выталкивая к солнцу…

Сверху падали горячие солёные капли.

– Не плачьте, мамаша, дышит ваш утопленник!

– Сыночек, ну как же так?! Я ведь говорила: никуда не уходи, жди меня!

Парень нёс его, завёрнутого в полотенце, на крепких руках. Вверху качалось синее небо, потом его закрыли переплетённые ветки, сквозь которые ободряюще подмигивало светило.

У него были жёлтые глаза с вертикальными щелями зрачков.

Город, лето

– …Только смутные детские воспоминания. Как вспышки от выстрелов в темноте: внезапно, без системы, без связи. Ни имени своего не помню, ни фамилии.

Гость словно отогрелся, вспомнил человеческие интонации и движения.

Прикрыл лицо ладонью, поэтому голос звучал глухо. Что-то было не разобрать, но Игорь боялся переспрашивать, напряженно вслушивался и корил себя за то, что не догадался сразу включить диктофон.

– Год рождения приблизительно тридцать третий. Или тридцать четвёртый.

Дьяков поражённо крякнул. Этому моложавому, подтянутому мужчине девятый десяток?

– Не удивляйтесь. Есть у меня… Скажем так, некие особенности. Потому и ведомство Берии так рано мной заинтересовалось. Или – не Берии? Лаврентий Павлович сгинул давно, а интерес остался. Очень навязчивый интерес, впрочем, об этом позже. Кстати, хочу сделать комплимент: в вашей книге «Наследники Джугашвили» многие детали точно описаны. Например, эта манера Шелепина чайной ложкой выстукивать марши на подстаканнике. А про Александра Михайловича вы зря так уничижительно, он, конечно, далеко не святой, но говорил вполне грамотно, всё-таки ленинградец, хотя родился в деревне и в органы пришёл от станка. Не был он кабинетным работником, отнюдь, лично диверсантов готовил, в блокаду за линию фронта десятки групп забросил.

– Это вы про Сахаровского? Начальника Первого главного управления КГБ?

– Да, про него.

– Кха-кха…

Игорь сделал вид, что закашлялся. Согнулся над столом и осторожно, пытаясь не заскрипеть, выдвинул ящик. Протянул руку, нащупывая диктофон.

Чёрт, клавиша запуска вторая или третья? Глупость, конечно. В ящике ничего не запишется.

– Вы не смущайтесь, – усмехнулся Конрад. – Доставайте свой магнитофон или что у вас там. Я же понимаю, для пользы дела.