Л. Моргун - Изберу себе казнь

– Без сомнения, Рафаэль избрал самый оригинальный способ самоказни. По заказу фирмы «Денди табл», славящейся своей добротной и модной мебелью, была изготовлена эта гильотина, точная копия тех, которые хорошо поработали во времена великой французской революции. Рафаэль Арбузов решил разделить участь Робеспьера, Дантона и Людовика ХVI. Что же, это не самая плохая компания.

Когда убийце сжали руки и шею в колодках, Максим услышал за спиной звяканье посуды. Давешняя горничная неторопливо убирала со стола.

С экрана донесся сдавленный крик и тупой удар. И снова запел хорал.

Девушка мельком взглянула на экран.

– Хочешь выпить? – спросил Максим.

Ничего не ответив, она покатила столик к двери.

Он негромко свистнул.

– Что вам угодно?

– Мне угодно, чтобы ты выпила со мной.

– К этому вы не можете меня принудить, – с неожиданной твердостью произнесла она.

– Прости… – он пожал плечами и жалко улыбнулся, – мне просто показалось…

– … что в этой конторе все должны продаваться? – с горечью завершила она. – И ты не ошибся. Но есть ведь в мире вещи, которые не так-то легко купить, верно? Так вот, мое человеческое достоинство – одна из таких вещей.

– Извини… – Максим растерялся, – я не хотел ничего дурного. Мне вдруг стало так тошно и страшно жить здесь… сейчас… Скажи мне, куда, зачем, к какому страшному концу катится этот мир?

– Его кончину мы уже пережили, – с грустью произнесла девушка. – Гибель угрожала миру, когда две супердержавы и их сателлиты стали друг напротив друга, сжимая самое страшное оружие. Теперь противостояние кончилось. Мир миновал нужную фазу, и теперь стремительно катится к регрессу. Мы возносились к Богу 2000 лет. Теперь столько же будем катиться к дьяволу.

Она снова взялась за поднос.

– Побудь со мною, – взмолился он. – Хоть недолго.

– Но ведь не сейчас же… Мне необходимо убрать, и потом…

– Да, да потом, – с жаром согласился он, – все это будет потом… А сейчас – дай мне немного тепла, поделись со мной своей душевной чистотой, добротой, нежностью… мне всю жизнь так этого не хватало…

Он обнял ее и почувствовал, как напряглось ее тело и вновь расслабилось, ощутив его поцелуи. Он ощутил, как участилось ее дыхание, как заколыхалась упругая грудь, как пальцы ее с крохотными острыми ноготочками быстро и деловито расстегнули его рубашку и брюки.

* * *

Это было дьявольски забавно и даже слегка противно – заниматься любовью с профессионалкой, которая поначалу строила из себя скромницу и пуританку. Вдруг она начала плакать и уверять, что у нее есть любимый муж, который ей этого не простит. Затем уверяла, что он ее второй мужчина и после этого ей будет стыдно смотреть в глаза ребенку. И даже ощутив в своем заботливо подбритом лоне (не иначе, она предпочитает круто вырезанные спереди купальники, подумал Максим) трепещущую и напряженную мужскую плоть, она не переставала обливаться слезами и молить, чтобы он был с нею поделикатнее. И лишь когда он прижал ее колени к груди и подверг изощреннейшей сладостной пытке, которую подсмотрел у папуасов, то расширяя ее плоть, то защипывая пальцами, то подчеркнуто щедро лаская ее, то покрывая нагое тело укусами и щипками, она наконец впала в неистовство и они сплелись в клубок, как два дерущихся леопарда и с победными или отчаянными криками подбадривали и возбуждали друг друга, как будто знаменуя этим победу над давним, коварным и опытным врагом.

Позже, когда он в довольном изнеможении отвалился на перевернутую постель, она выбралась из скрученных в узел одеял и простынь и, с другом добравшись до столика, отпила «бурбон» прямо из горлышка.

– Сколько сейчас времени? – глухо спросила она.

– Полпятого утра, – безмятежно ответил он.

– Бог ты мой… и все это время мы… – она пошатнулась и с суеверным ужасом поглядела на него. – Послушай, милый, я вот что тебе скажу: такие парни, как ты, не доживают до седых волос. Тебя обязательно убьют, и наверняка какая-нибудь взбалмошная баба… Эх, и до чего бы я хотела быть на ее месте! – мечтательно вздохнула она, закуривая.

Он усмехнулся. Не стоило сейчас ей объяснять, да она бы и не поняла и сотой доли того, что хотелось ему сейчас сказать. А ему хотелось, кто бы знал, как хотелось ему выговориться за долгие два с лишним десятилетия молчания. Он рассказал бы этой маленькой женщине с детски чистым и наивным взглядом о том, что давно уже не властен над собой; что «Щит Пророка» тащит его из боя в бой, из одной войны в другую как кутенка на поводке; что всеми своими победами над женщинами да и не только он обязан этому крохотному диску или тому невероятному нечто, что порою виделось ему в чистом небе, когда он порой поднимал глаза. Что это было такое – он не представлял. Он рассказал бы ей, что сжился, сроднился с этой полированной монеткой, и ненавидит теперь «Щит» смертельной ненавистью, хотя и прекрасно сознавал, что именно ему обязан тем, что все же выжил, в каких бы переделках, опасных, а порою просто безнадежных, не доводилось ему побывать за свою бурную жизнь.