Шамиль Идиатуллин - Всё как у людей [сборник litres]

Серафима проскользнула мимо, быстро подала Никите новый инструмент и подступила к Ирине со стерильным халатом. Та машинально вделась в него и дала себя завязать.

– Ты закончить решил, – констатировала Зарема с непонятной интонацией.

Никита открыл рот, чтобы ответить, выдохнул и тоскливо сказал:

– Что закончить-то? Я не механик и не сантехник, меня с такими… патрубками не учили.

– Зашиваем? – деловито спросила Зарема.

– Блин. А дальше что?

– Так, – сказала Ирина, вдруг будто резко проснувшись.

Она ярко и предметно представила ближайший час, ближайший день и ближайший как минимум месяц, которые им всем, а особенно ей, заведующей злосчастным отделением, предстоит расхлебывать последствия разверзшейся перед глазами дикости.

– Кто ее сюда привез? Фамилию мне, телефон найти и звоните срочно, чтобы приехал и… Будем разбираться, что делать, чья ответственность. Серафима, ты бригаду записала?

Серафима, бледнея и водя ладонями по груди и бедрам в поисках несуществующих карманов, предложила:

– А может, диспетчеру?

– Какому диспетчеру, вам запись нужна?..

Ирина вздрогнула и замолчала, Никита отшатнулся, и теперь уже Зарема уронила что-то со звоном, от которого запоздало вздрогнули все остальные. Запоздало – потому что не увидели, что женщина на операционном столе приподняла голову, с трудом всматриваясь сквозь стиснутые раздутыми веками ресницы.

Она пальцем шевельнуть не должна, мучительно медленно подумала Ирина. Перед интубацией пациент обездвиживается миорелаксантами, тем более пациент с такими травмами.

Борис Анатольевич опять дернулся, протянул руки к идущей от аппарата ИВЛ трубке, тут же неловко прижал их к груди и снова замер, как и остальные.

Женя поморгала, всматриваясь в голубоватое полотно, растянутое перед глазами и попыталась спросить: «Где я?» В ушах коротко зашипело.

Она уронила голову на стол, не поняв, твердый он или не очень, и поводила глазами. Вверх смотреть было неприятно, слишком светло, по сторонам стояли зеленые фигуры без лиц. Одна из них выставила перед собой что-то блестящее. Ножницы, что ли, подумала Женя и чуть не хихикнула, представив, что она – бумажная кукла, с которой играют эти зеленые фигуры, например, кроят костюм для нее. Накрыли тканью и вырезают прямо по контуру. Красивый цвет, может симпатично получиться.

В памяти мелькнула шеренга бумажных кукол, очень разных, нарисованных и напечатанных в одну, четыре и много красок на газетной, офсетной, глянцевой бумаге, а Женя удивительно быстро вырезала этих куколок из страниц и обряжала в очень разные костюмы, то ловко, то нет, а мама подбадривала ее, ласково поглядывая сквозь рыжую челку, поправляя иссиня-черную прядку, убирая тяжелую русую косу, упавшую на грудь, и глаза у нее были теплыми карими, зелеными с серым крапом, холодными голубыми, как ткань, какие глаза были у мамы?!

Женя, кажется, дернулась, фигуры по сторонам, кажется, вздрогнули, та, что слева, выставила ножницы перед собой. Женя испугалась, что эдак они ей и руку отрежут, как только что сама она в памяти отхватила руку бумажной кукле ножницами, зажатыми в очень не такой, как обычно, руке.

Чем не такой-то, подумала Женя, попыталась поднести руки к глазам, чтобы рассмотреть и сравнить, но не смогла и поняла, что руки ей уже отрезали.

Как я теперь без рук-то, подумала Женя, заплакав без слез, которые почему-то не текли. Кто меня замуж возьмет. Сами про часики талдычите, а сами часики вместе с руками отрезаете. Вы дураки совсем, что ли, за такое сажать мало, самим вам руки оторвать, вот прямо сейчас лично оторвала бы, как куколке, если бы вы первыми не…

Женя не сразу, но вскинула руки – которые, оказывается, были, обе, хоть и привязаны зачем-то, – пошевелила ими в стёршем пальцы и детали свете и, медленно выдыхая ужас и облегчение, поднесла ладони вплотную к глазам, чтобы убедиться, что пальцы на месте и кожа, кажется, не шоколадная, как в воспоминании про куколку и ножницы.

Рядом вскрикнули, кто-то возбужденно заговорил на три голоса: «Смотри, смотри, как надулась, впрыск пошел – это что у нее, самоинъекция, блин, я не могу». Женя не обратила на гомон внимания. Она рассматривала свое предплечье.

– Мать, ты кто вообще? – тихо спросил ее мужчина с кривой железкой – не ножницами, оказывается, – в руке.

Женя наконец оторвала глаза от металлического блеска, пугающего сильнее раны, которая располовинила ее тонкое и совсем не кровоточащее предплечье, от светлых нитей световодов, вделанных в почти незаметные стальные ложбинки и внезапно посверкивающих голубыми, в тон растянутой ниже шеи ткани, искрами. Женя повозилась, разбираясь, выдернула из себя несколько толстых иголок, с треском, чуть не выдрав верхнюю губу, содрала длинный пластырь, налепленный буденновскими усами под носом, зацепила толстый провод, всунутый в угол рта, разбитого, холодного и совсем чужого, потащила, вытянула из горла и обронила невыносимо длинную скользкую трубку, прогнала туда-сюда царапающий воздух, привыкла, скинула на пол звякнувшие зажимы, отправила следом простыню и принялась осторожно ощупывать дыру на весь живот и бок. Предплечье сорвалось, сталь звякнула о сталь.