Максим Бондарчук - Я видел как плачут животные... [СИ]

Наконец все остановилось, прервалось. Точно так же, как у любого пути наступает конец, память тоже не бывает бесконечной. Я увидел его последние минуты, секунды до смерти, когда неведомая рука, вытянув перед собой широкое дуло пистолета, произвела несколько выстрелов, после чего наступил туман. Он хрипел, кричал и пытался спастись, но к тому моменту, когда остатки памяти вывернулись наружу, а глаза, схватив и закрепив внутри себя образ убийцы, закатились назад, его окровавленное тело погрузилось в черную воду канализации.

Конец.

Теперь можно было вернуться обратно.

Я долго мыл руки — все никак не мог отделаться от мерзкого запаха сгнившей плоти. Затем, убедившись, что дело сделано, направился к выходу. Врач находился в самом конце коридора и мирно беседовал с медсестрой, рядом с которой, паря в воздухе в нескольких сантиметрах от пола, крутился автономный медицинский модуль. Он был похож на грецкий орех-переросток, но помощь которую оказывало это устройство нельзя было переоценить. Взвизгнув, оно еще больше поднялось вверх и тут же уставило на меня свои огромные, похожие на глаза навозной мухи, линзы видеокамер.

Доктор вернулся через секунду. Узнав, что отчет не принес никакой существенной пользы, он слегка огорчился, хотя это вряд ли можно было назвать разочарованием, — он просто промолчал, но и радости по поводу того, что работа, которой он посвятил почти три часа с момента его вызова с работы, не дала никакого результата явно его не обрадовала.

— Что ж, — подытожил он, теребя в своих руках смятую сигарету, — Все равно рад был помочь.

Он вытянул руку в знак благодарности проделанной работы и тут же удалился обратно в конец коридора.

Странно было наблюдать за ним. Он так и не поинтересовался конечным результатом моей работы. Неужели ему не было интересно? Как он умер? Почему? И кто был тем самым? Но ответом видимо было безразличие. То самое, которое я видел на его лице, когда только-только вошел в морг.

Это была моя работа. Грязная, дурнопахнувшая и насквозь пропитанная кровью. Я будто погружался в кровавую ванну из воспоминаний. Нырял в этот почти бездонный бассейн и кружа вокруг бесконечно-конечного числа обрывочных картин из прошлого, пытался схватить то самое необходимое, что было нужно мне и моему руководству.

Дорога в офис пролетела перед глазами почти незаметно. Автомобиль пронес меня по узким улочкам старого города и выбросил, как гильзу, на широкую автостраду, где в бешеном ритме движущегося потока я слился в едином ритме с остальными машинами.

Меня встретили у входа, провели сквозь зал и, поднявшись на самый верх, ввели в кабинет руководителя Департамента Внутренний Безопасности. Мужчина сидел напротив меня и был знаком мне уже очень давно. Его лицо, узкое и вытянутое от природы, почти крысиное, сейчас смотрело куда-то в сторону. Он не обратил на меня внимания даже когда я приблизился к его столу почти вплотную и несколько раз наигранно прокашлял. В конце-концов его взгляд все же вернулся ко мне и разговор, каким бы неприятным он не был, все же начался с приветственной улыбки.

— Я ждал тебя, — начал он. — Есть результаты?

— Кое-что есть.

Он указал на кресло и в ту же секунду сел.

— Отчет о вскрытии читал?

— Да, но в нем нет ничего важного.

— Я знаю, — глава ДВБ ехидно заулыбался. — И все же мне хочется услышать от тебя результат.

— Его застрелил мужчина, примерно сорока-сорока пяти лет, высокий, здоровый, наверное шахтер, потом сбросил еще живое тело в канализацию.

— Память сохранила внешность преступника.

Собеседник наклонился вперед, отчего массивное кресло немного задралось.

— Да, — коротко ответил я, — я могу тебе его нарисовать.

Нас учили этому, искусству воспроизводить на клочке бумаги все, что выхватывали наши руки из памяти людей. Нельзя было надеяться или уповать на технологии, самое важное и ценное в нашей работе было именно то, что голова, каким бы крепким замком она не была закрыта, рано или поздно могла быть вскрыта такими же людьми как и мы. Нужно было уметь применять свои навыки на деле, даже если для этого требовалось лишь бумага и кусок угля.

— В эпоху далеких космических полетов и виртуальной жизни, писать картины углем на белой бумаге, такой же анархизм, как писать письма гелиевой ручкой.

Он улыбнулся. Я чувствовал это, хотя, не поднимая головы, уже несколько минут выводил на листе белоснежной бумаги очертания лица предполагаемого убийцы. Оно было грубым сбитым куском мяса, со сломанным носом и шрамом, пересекавшим почти пол-лица. С короткой стрижкой и толстой, как железобетонный столб, шеей. Правый глаз был более открыт чем левый, а глаза, широко открытые в ярости, вызывали настоящее отвращение.