Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

Иона. Я был глиной в ее чутких ладонях. Она – моим скульптором. Все вокруг меня изменилось. Я погрузился в свои любимые книги, и они открылись мне с неожиданной стороны. Я перестал избегать людей, что ранее было столь свойственно мне.

Любовь вспыхнула между нами как разряд молнии, и я уверен, что этому способствовал сблизивший нас класс «А». Он обострил наши чувства, он же ускорил восприятие дней. Каждый вечер мы читали вслух стихи поэтов Эры Неведения, пели под старенькую гитару, которую подарил нам Амаду, смеялись и дивились, как же это чудесно – любить.

Что же осталось? Быстротечный июль. Тихие слова, шепот листьев, крыло ласточки… «Ты слышишь?» – спрашивает Иона. «Да», – отвечаю я. Где-то далеко-далеко, мне уже никогда не найти… Смутно вспоминается привкус вишни на губах. Сладкая горечь миндаля. С чем это связано? Не знаю. Я закрываю глаза и опять вижу то лето, безоблачное и прекрасное.

Фарфалла. Абсолютно не криминальный, тихий городок с часовней-башенкой вселял доверие и то, к чему мы все тогда рьяно стремились, – чувство безопасности. И действительно, словно бабочка, жизнь здесь казалась столь же порхающей и легкой, сколь и трагичной.

По утрам Иона стучалась в двери фарфалльских хижин и предлагала сеансы гипноза от фирмы, агентом которой она была. Мало кто соглашался, но некоторые агнцы буквально расцветали на глазах, когда проходили курс у местного гипнотизера, араба колоссального роста.

Я вдруг выяснил одну весьма любопытную вещь. Главным увлечением Ионы были бабочки. После работы, примерно к полудню, словно приступая к особому ритуалу, она доставала свою роскошную коллекцию и долго ею любовалась.

Каких только бабочек у нее не было! Радужные махаоны, огненные монархи, бледнокрылые лимонницы, мохнатые мотыльки и даже одна «мертвая голова» – аккуратно приколоты иголочками к поролоновой подушке. Для полной коллекции не хватало всего одной бабочки – Lumia Characterus.

– Она словно выточена из хрусталя, – сказала Иона.

А потом показывала мне порхающего за окном «павлиньего глаза» или пестрокрылую медведку и с трепетом рассказывала о своей мечте – той самой небесной Lumia Characterus, которая водилась лишь в этих редких местах.

Я верил, что впереди лишь лучшее, но я боялся ее потерять. Боялся все разрушить. Помимо светлых и теплых чувств, я ощущал внутри себя некую крамолу, зернышко сомнений в окружающей меня реальности. Безусловно, я полюбил Иону, и, если понадобилось, мог бы пожертвовать ради нее собой – теперь я в этом абсолютно уверен.

Но я был болен Анализом. Этот злобный вирус отравлял меня изнутри. На моем счету оставалось пятьдесят дней, и я задавал себе неизбежный вопрос. Что же потом? Занавес, небытие, забвение. И опять я задумывался над тем, что же самое значительное я совершил за неполные девятнадцать, ведь Моцарту было дано писать симфонии еще в восемь лет, другим же – отмерено гораздо меньшее и за всю жизнь. И тогда я осознал, что кроме моей любви к Ионе, схожей с мимолетной, однодневной жизнью мотылька, нет ничего, и когда любовь исчезнет, необратимо исчезну и я.

Однажды, когда мы подрезали сирени в саду Амаду, Иона вдруг покачнулась и упала в обморок. Я едва ее поймал. Она стала мертвенно-бледной, губы плотно сомкнулись, веки подрагивали. Я запаниковал. Скорее отнес ее в тень и дал холодного зеленого чаю. Обнял ее и начал баюкать как младенца. Когда она пришла в себя, еле слышно зашептала:

– Я вспомнила… Кажется, я вспомнила свою дату. Боже мой…

Она была напряжена и страшно дрожала, хоть и стояла нестерпимая жара. Только не это. Я налил ей еще горького чаю. Выходит, гипноз дал слабину, а значит, Иона испытала те же ощущения, которые возникают после получения результата А1. Беспредельный ужас, отчаяние… Я прокручивал в голове все возможные варианты, что же делать. Суетился как ненормальный. Но спустя минуту она была уже спокойна, словно ничего и не случилось. Ее голос стал звонким и уверенным, как и прежде:

– Наверное, просто причудилось… Это все проклятое солнце. Так что пойдем лучше купаться! И хватит поить меня этой гадостью! – И опять вернулась моя Иона, прежняя, улыбчивая и задорная.

Но я долго не мог выкинуть из головы тот случай. Мысли о нашем будущем мучили меня не меньше, чем ее. Но мы оба молчали на эту тему.

Иногда я спрашивал ее о прошлом. Поначалу она отвечала весьма уклончиво, будто скрывая некий секрет, которого стыдилась или боялась. Столь же неохотно она говорила о своих личных переживаниях относительно Анализа.