Александр Етоев - Я буду всегда с тобой

Все зубы были на месте, не хватало одного – мудрости.

– Мандалада, – сказал Медведев. – Надо действовать, враг не дремлет. Правильно, товарищ Телячелов?

«Правильно, товарищ Медведев», – молча ответила мёртвая голова Телячелова.

Гидросамолёт приземлился на болотистую воду протоки. Перелёт от Архангельска до Оби был тяжёлый, но вполне сносный. Два соломбальских сокола – сокол-снайпер Афанасий Коптелов и снайпер-сокол Авдей Хрящов, срочно призванные омским начальством смертно воевать с мандаладой, – первым делом, достигнув берега, мощно помочились в кусты, вторым делом закурили по самокрутке. Потом проверили винтовки и пулемёты, не забыто ли что-нибудь в самолёте, а когда капитан Медведев, суетливый, как все эмгэбэшники, начал на них орать, по-архангельски ему улыбнулись и послали товарища капитана на хрен моржовый.

Молоко человеческой доброты быстро киснет в трудные времена.

Мария ехала в летних нартах и думала о доброте и о человеке. Не думала, вернее, а плакала. Однажды в детстве она хоронила куклу. Все они, дворовая детвора, хоронили её в садике у забора, эту стёршуюся трёпу-растрёпу – глаза не видят, вата внутри воняет, ухо почернело, отвисло… Она её ударила, в это ухо, а потом подумала про себя: кто-то ударит меня вот так же и все обрадуются, смеяться будут… Смеялись… Да. В землю её зарыли. Кукла глаза закрыла, будто бы уже мёртвая, а сама дышит, дышит тихо, как через трубочку, когда прислушиваешься к дыханию. И из-под земли слышно было, она слышала, как та дышит. Крестик над ней поставили из рябины…

– К Горе едем, хэбидя я, священное место – Гора. Там он, все там сегодня, – говорил ей ненец-погонщик, почти не управляя оленем – маленьким светло-рыжим умным кареглазым Юноко, – олень знал дорогу сам.

«Там он», – повторила она. Всякий раз почти половину жизни, когда она приезжала к нему, близко ли – в Москву ли, на Волгу, – за тридевять земель, как сейчас, он уже исчезал куда-то, оставался только призрак его и запахи покинутой мастерской.

Где сокровище ваше, там сердце ваше. Её сердце шло навстречу ему, иногда оно останавливалось, и тогда не хотелось жить. Хотелось, чтобы её, как куклу, зарыли в землю. «Неужели и сейчас пустота?»

Гора стояла над тундрой, приплюснутая, невысокая, плоскогорбая, поросшая разреженным лесом. Время было вечернее, солнце, льнущее к горизонту, трудно продиралось сквозь облака. Облачный цвет менялся от бледно-розового, ближе к Горе, до тёмного багрянца – над горизонтом. А на самых дальних пределах, на севере и особенно на востоке, небо было чёрным, военным, с отблесками гремучих молний, там ещё хозяйничала война.

Пинай стоял на Горе, поигрывая оленьей челюстью, прихваченной из мухоморского леса – так, на всякий случай, вдруг пригодится. Зэки ему рассказывали, что когда-то в стародавние времена один еврейский жиган положил челюстью при облаве сразу тысячу человек легавых. Ослиной, правда, а не оленьей, у евреев оленей нет, – но какая, слава радио, разница, оружие есть оружие.

– Хочу умереть красиво, в начищенных до блеска ботинках, причёсанный, зубы блестели чтоб, – сказал Пинай Бен-Салибу, чёрному эфиопскому дьяволёнку, перекрашенному революцией в красного.

– И зубы блестели чтоб? – удивился его желанию Бен-Салиб.

– А то! – ответил Пинай Назарович бывшему дикарю-эфиопу. – Смерти надо улыбаться в лицо, чтобы она не думала, что ты с ней играешь труса, её боишься. И с песней. – Пинай запел:

– Тише, на Горе нужно говорить шёпотом, – остановил его одноногий Калягин. – Здесь – тайна. В тишине – тайна. Громкие голоса – чужие. Тайна – это молчание. Это как ночь, которая погружает предметы в тайну. Так и Гора… Да, Ванюта?

Ненянг, Ванойта, а по-русски Ванюта, ничего ему не ответил, он прислушивался к корням священного дерева яля пя, как они, пронизывая всю тундру, дрожат, пульсируют, впитывают в себя силу, чтобы дерево победило смерть и зазеленело над уставшим от смерти миром.

Тимофей Васильевич Дымобыков был растерян и не по-командирски не собран. Хмель ещё гулял по нему, и комдив держался за тёплый ствол молодой лиственницы, она была ростом выше его лишь на голову, но стояла крепко, держаться за неё было надёжно.

– У меня мысли никогда в такую хитрую мозаику не сложились бы, а вот ведь скажу. – Дымобыков окинул Гору медленным, плавным взглядом, посмотрел на лица всех, кто был рядом с ним, потом посмотрел на север, сместил взгляд на восток, на грозовые тучи на горизонте. – Что-то я, ребята, устал. Статую заказал – не радует. Извини, – сказал он Степану Дмитриевичу, – хорошая статуя, постарался. Но – режет вот здесь, под сердцем, будто бы украл что или предал. Спроси почему – не знаю. Мы, когда с Окой Городовиковым рубили белых на юге, думали, вот порубим – и настанет на земле счастье. И потом, когда Магнитку ставили с Авраамием, поставим, думали, – вот и счастье. А счастье – как облако над Уралом, идёшь к нему, идёшь, вроде бы приближаешься, а оно далеко-далёко. А сейчас фашист нас кусает. Побьём его, будет счастье. А будет ли? Я не знаю. – По выпуклому лбу комдивизии протянулись шрамы морщин. «Лоб Разина резьбы Конёнкова», – оценил Степан Дмитриевич глазом художника мгновенный его портрет. Тимофей Васильевич вдруг насупился. – Может, я Богу нужен? – спросил он тихо у самого себя голосом не Савла, но Павла, гладя тонкий ствол лиственницы. – Эти же обо мне не вспомнят, – кивнул он под Гору, вниз, туда, где из-за тундровых кочек смотрели на него пулемёты и весело переговаривались о чём-то два соломбальских сокола – сокол Афанасий Коптелов и сокол Авдей Хрящов.